– Отсюда следует, что Сэртис – опасный дурак, – подвел итог моему рассказу дядя Роберт. – Это первое. А второе – где деньги пивоваренного завода?
– Аудитор не может найти их.
– А ты мог бы? – спросил дядя.
– Я? – Моему удивлению не было границ. – Бухгалтер и специалист по делам о банкротстве говорят, что это невозможно. И вдруг я, можно сказать, профан в области международных трансфертов, возьму да найду! Да я даже не знаю, с чего начинать!
– А вдруг тебе повезет?
– Но я не имею доступа...
– К чему? – спросил дядя Роберт.
– Ну... к чему бы то ни было, что осталось от дел Нормана Кворна на пивоваренном заводе.
Дядя Роберт наморщил лоб:
– А там до сих пор что-нибудь осталось?
– Если бы драконы не стояли на страже, я заглянул бы в шкатулку.
– Драконы?
– Пэтси и этот исполнительный директор, Десмонд Финч.
– А ты подумай, может, они сами хотят найти деньги.
– Только без меня.
– Эта женщина опасна, – сказал дядя, имея в виду Пэтси.
Я рассказал дяде Роберту о дружеском вечере, проведенном мною с Айвэном, и дядя заметил, что мой отчим, похоже, оказался, наконец, во власти своих глупых чувств.
– Он хороший человек, – возразил я. – Если бы ваш сын Джеймс годами твердил бы вам, что я всеми правдами и неправдами стараюсь влезть к вам в доверие из-за вашего завещания, поверили бы вы ему?
Сам долго думал, прежде чем признал, что, возможно, и поверил бы.
– Пэтси боится потерять любовь отца, – сказал я, – а не только наследство, которое останется после него.
– Она рискует получить как раз то, чего боится.
– Да, это беда многих людей, – согласился я. После завтрака мы с дядей обошли вокруг замка
и его флигелей – для Самого такая прогулка превратилась в своего рода ритуал. Уже возвращаясь обратно, мы увидели недалеко от входных дверей дома, который теперь занимало дядино семейство, маленький белый автомобильчик, и лицо дяди Роберта нахмурилось.
– Опять ее черти принесли!
– Кого?
– Да эту мадам Ланг. Она буквально поселилась у меня на пороге. Зачем я только предложил ей в любое время приезжать сюда без приглашения?
Сам, возможно, и огорчался приезду Зои Ланг, а я был рад возможности еще раз увидеться с ней. И вот она выбралась из машины, и с нею вместе, но, как казалось мне, существующие сами по себе, явились ее восьмидесятилетние морщины. Доктор Зоя Ланг собственной персоной непоколебимо встала на нашем пути.
– Она теперь заодно с администрацией, – тихо сказал мне Сам. – Да что там – заодно! Они во всем слушаются ее! На прошлой неделе она как-то сама себя назначила главным хранителем исторических ценностей замка... и, как ты думаешь, что для нее важнее всего?
– Рукоять, – сказал я.
– Рукоять, – подтвердил дядя Роберт и, когда мы были совсем близко от белой машины, сказал уже громче: – Доброе утро, доктор Ланг.
– Лорд Кинлох. – Она пожала руку дяде Роберту, а потом окинула меня быстрым взглядом, затрудняясь, видимо, вспомнить мое имя.
– Мой племянник, – сказал Сам.
– Ах да. – Она снова протянула руку, теперь уже мне. Ее рукопожатие было небрежным. – Лорд Кинлох, я приехала, чтобы обсудить вопросы, касающиеся выставки сокровищ Шотландии, планируемой в связи с Эдинбургским фестивалем в следующем году...
Сам с безупречной учтивостью ввел гостью на сей раз не в столовую и не в свой кабинет, а в большую гостиную, где теперь находилась лучшая часть его мебели. Доктор Ланг задержала взгляд на двух французских комодах. В этом взгляде восхищение их красотой и мастерством, с которыми они были сделаны, смешивались с недовольством, что такие прекрасные вещи принадлежат не всей нации, а лишь одному ее представителю. Позднее доктор Ланг сказала, что, по ее мнению, эти комоды должны быть включены в число выставочных экспонатов, несмотря на то, что купил и ввез их в Шотландию в девятнадцатом веке граф Кинлох, обладавший хорошим вкусом.
Дядя Роберт предложил гостье херес. Доктор Ланг выразила согласие.
– Ал? – спросил дядя.
– Не сейчас.
Сам понял вежливый намек.
– Летящий орел, – сказал он бодро, – будет выглядеть величественно на выставке сокровищ Шотландии.
Прекрасная скульптура «Летящий орел» стояла в главном зале замка. На крыльях птицы, втрое превышающей натуральную величину, блестела позолота. Эти крылья распростерлись так, будто сказочный орел вот-вот опустится на шар, лежащий у его ног. Перевозка скульптуры на Эдинбургскую выставку потребовала бы очень осторожного обращения и применения подъемных устройств. Сам высказал замечание (бестактное), что смотрители замка до сих пор сохранили этого орла лишь потому, что скульптура слишком тяжела для воров.
– Мы будем настаивать на том, чтобы взять на себя надзор за рукоятью Кинлоха, – жестко сказала доктор Ланг.
Дядя Роберт промычал что-то нечленораздельное и этим ограничился.
– Вы не можете вечно скрывать ее от людских глаз.
– Воры из года в год становятся все более изобретательными, – с сожалением сказал Сам.
– Вы знаете мою точку зрения, – сердито сказала Зоя Ланг. – Рукоять принадлежит Шотландии.
Доктор Ланг была вдвое меньше своего оппонента. Ее движения выглядели особенно изящными и точеными на фоне некоторой неуклюжести дяди Роберта. Вера в правоту своей позиции сковывала их обоих. Пока Сам держал в тайне местонахождение сокровища, доктор Ланг не могла претендовать на рукоять шпаги принца Карла-Эдуарда. Но если бы в один прекрасный момент она открыла эту тайну, то ни за что не рассталась бы с сокровищем. Я видел, что здесь, как говорится, коса нашла на камень. Столкнулись две сильные воли. Над хрустальными бокалами сухого хереса «Ла Ина» витало напряжение непримиримого поединка.
– Вы не возражали бы, если бы я нарисовал ваш портрет? – спросил я Зою Ланг.
– Нарисовали! Меня? – О, всего лишь сделал набросок карандашом?
Зоя Ланг казалась изумленной:
– Но зачем?
– Он художник, – как бы между прочим пояснил дядя Роберт. – Вот это большое полотно написано им. – Он повел рукой в сторону моей картины, висевшей на стене его гостиной. – Ал, если тебе нужна бумага, ты найдешь ее у меня в комнате в выдвижных ящиках письменного стола.
Весьма довольный, я отправился за бумагой, нашел подходящий карандаш и вернулся в гостиную, где увидел, как мой дядя Роберт и его «врагиня» стоят бок о бок перед самой мрачной из всех моих картин.
– Долина Коу, – уверенно сказала доктор Ланг. – Солнце здесь как будто навсегда угасло.
Это была правда. Казалось, что над поросшими вереском холмами, над унылой долиной навсегда застыл мрак того серого утра, когда вероломные Кэмпбеллы убили своих гостеприимных хозяев Макдональдсов – тридцать семь человек, в том числе женщин и детей. Это было место ужаса и предательства.
Зоя Ланг шагнула ближе к картине, чтобы получше рассмотреть ее, а потом повернулась ко мне.
– Тени, – сказала она, – эти темные места вокруг корней вереска, они изображены как крохотные лоскутки шотландки. Красный цвет – Макдональдсов и желтый – Кэмпбеллов, маленькие клочки теней. Их видно только вблизи...
– Он знает, – тихо сказал дядя Роберт.
– О! – Она попеременно смотрела то на меня, то на картину. Ее внимание привлек сумрак над склонами холмов, отраженный в темных лужах вокруг корней вереска. Я вспомнил, как тяжело было у меня на душе, каким больным чувствовал я себя все то время, что работал над этой картиной. Резня в долине Коу и в наши дни заставляет людские души содрогаться от ужаса, хоть мир с тех пор видел столько страшных злодеяний гораздо большего масштаба.
– Где бы вы хотели, чтоб я села? – спросила доктор Ланг.
– Если вам удобно, то у окна, – ответил я с чувством благодарности.
Я предложил Зое Ланг сесть так, чтобы свет падал на ее лицо под тем же углом, что и на сделанном мною портрете. Я нарисовал ее лицо таким, каким видел его сейчас: лицом старой женщины, изборожденным морщинами. Я ни в чем не погрешил против правды и при этом заранее знал, что мой рисунок Зое Ланг не понравится.
– Вы жестоки, – сказала она, взглянув на свое изображение.
– Нет, это не я, это время жестоко.
– Порвите этот листок.
Дядя Роберт присмотрелся к рисунку и пожал плечами.
– Обычно Ал рисует занятные сцены игры в гольф, – сказал он, беря меня под защиту. – Солнце, веселые люди и все такое. Он продает эти картины в Америку, еще не успев написать их, верно, Ал?
– Почему гольф! – удивилась Зоя Ланг. – И при чем тут Америка?
Самым непринужденным тоном я ответил:
– В Америке гольф не такой, как у нас. Там он сочетается с азартными играми на воде. Вода превосходно смотрится на картинах.
Я изображал отшлифованную водой гальку золотистого, серебристого, медного оттенков. Такие картины шли нарасхват.
– Американские любители гольфа, – продолжал я, – охотнее покупают картины со сценами игры в гольф, чем наши, английские. Вот я и пишу то, что продается. Я занимаюсь живописью, чтобы зарабатывать на жизнь.
