раз, сколько мне помнится, я видела его по-настоящему в гневе.
Кто-то положил горячий масляный блин на дорогущий проигрыватель, который он приобрел в подарок нашей матери, и напрочь испортил звукосниматель.
– Мне просто надо было послушать, как блин звучит, – призналась под жестким нажимом Ольга, которой тогда было шесть лет.
На некоторое время установилась тишина. А потом послышался громкий гортанный смех отца, и все вернулось на круги своя.
Мое же детство знаменуют Гретины псалмы. Фруктофобия Йохана и его любовь к шотландскому чудищу. Коньячная шерстка Игоря, умевшего летать. Неизменные Варинькины супы. Журавлиная походка Филиппы и чайки, кричащие над сине-красными и голубыми рыбацкими шхунами бесконечным летом. Папин скалистый остров. Глаза Вибеке в форме полумесяца. Наши ежедневные походы в магазин свадебных платьев Бьянки и дневные представления в разных церквах города. Твердые мальчишеские колени и неуклюжие поцелуи в гавани Сундбю. Тоска по дому, слышная в звучании боурана[78], доносящегося из ирландского паба, откуда Йохану доводилось эвакуировать своего отца в его дипсоманические периоды, то есть когда тот впадал в запой.
Ольгины арии заставляли мое сердце биться сильней, как и ее ядовитые пукания, и ругательства в случае, если исполнение какой-нибудь арии не удавалось довести по полного совершенства. Из-за чего меня настигала глубочайшая, точно Марианская впадина, зависть, ведь я понимала, что сестра моя двойняшка может ходить по морю аки посуху. Когда наши родители до поздней ночи отплясывали в ресторане «Мюнхен», мы с Ольгой сбегали по лестнице вниз с Игорем, боящимся темноты. Мы пробирались в Варинькины комнаты, где в углу булькал самовар и женская сигарка все ещё тлела в пепельнице. Мы укладывались на огромную постель, вторгаясь в жизненное пространство Вариньки. Отвоевывая по сантиметру за раз. Многие годы нас ссылали «в ноги», где мы лежали руки по швам. Вместе с Игорем.
Наконец появлялась старшая наша сестра. Мы слышали, как ее пальцы в темноте наступали на сучок. Через комнату проходил ангел. Ангел в очках и с безымянным игрушечным кроликом под мышкой. Кроликом, который выходил на арену после двадцати двух часов.
Последним в жизни Филиппы летом мы купили любительскую кинокамеру, которую Варинька упорно держала наклонно. Потому и фильм мы потом смотрели, повернув голову набок.
Тысяча девятьсот шестьдесят восьмой год, на экране среди солнечных пятен появляется семья, снятая в режиме вертикального панорамирования.
Мать моя посылает немыслимые воздушные поцелуи и отрабатывает новую крученую подачу на лужайке. Игорь, выгнув спину дугой, в классической позе, достойной русского олимпийского чемпиона, со вкусом и знанием дела пальтирует куст шиповника.
На заднем плане виднеется Йохан, залезший на свою сосну, под которой стоит Вибеке. Могильщик направляется на очередную пьянку, а Грета проскальзывает мимо со своим поруганным и разодранным в клочья чувством собственного достоинства. Я вроде бы даже слышу, как Ольга исполняет Nessun Dorma[79] на лужайке, а папа с определенными интервалами проплывает мимо нее с газонокосилкой. Неожиданный для райского сада кадр, тем паче что лужайка все равно снова зарастет через несколько часов.
Внезапно появляется Филиппа на цыпочках. Лицо ее оказывается перед самым объективом. Мгновение она смотрит непосредственно в камеру, и ее как бы вовсе не существовавший взгляд запечатлевается на веки вечные, а я проваливаюсь в бездну одиночества. Впервые в жизни я понимаю, что глаза у Филиппы небесно-голубого цвета.
Хотя краски на узкой пленке поблекли, я четко вижу на заднем плане свои круглые щеки. Алые и набрякшие от пролитых, не помню по какой причине, слез.
– Плакать нужно, только наклонив голову, – наставляет меня моя мать.
Надо опустить лицо, и тогда слезы упадут прямо на черную землю. Тогда макияж не потечет до взлета лайнера, и можно будет снова с ослепительной улыбкой объяснять, где находятся спасательные средства и аварийный выход.
А нужда в них обязательно возникнет.
Вторая часть
Ля минор
Passionata – a quattro mani
(Страстно – в четыре руки)
Хронос
ФИЛИППА УМЕРЛА лучезарным февральским утром. Она заснула в своей постели вместе с Игорем и кроликом и не проснулась. Я лелею жгучую надежду, что она сама приняла такое решение – плавно переместиться в то море света, где она уже бывала много раз прежде. Что она заранее отправилась в это путешествие, устремившись в будущее. Ушел наш хрупкий космонавт, так ни разу и не поцелованный чужим мальчишкой. Неужели же мы оставили ее болтаться на периферии жизни нашей семьи, пространство которой сами и оккупировали? Маленькие злые сестрички? Чувство вины покалывает меня так, словно у меня внутри завелись острые гвоздики.
Филиппу отпели в маленькой церквушке на папином острове и похоронили рядом с бабушкой и дедом с отцовской стороны. На родном острове старшей моей сестры, в том месте, где она сильнее всего чувствовала себя как дома.
Нам разрешили увидеть Филиппу в гробу, лицо ее светилось, будто алебастр. И стало до боли понятно, что она всегда принадлежала иному миру, а нам ее просто одолжили на время. Увидев застывшее тело Филиппы, я осознала, что душа живет в дыхании. Пока грудь вздымается, мы еще здесь, на земле. Но потом птичка улетает.
Мать моя положила в гроб Филиппины очки, записи об исследовании звездного пространства и плюшевого кролика. Кролика, который не боялся темноты.
Каждый из нас получил кусочек мира Филиппы. Мне достались увеличительные стекла, Ольге – катушечный магнитофон, а Йохан унаследовал коллекцию окаменелостей. Вибеке же попросила отдать ей защитные очки.
Широкие плечи папы опустились чуть ли не до земли, а мать моя лежала в комнате Филиппы в позе эмбриона. Она потеряла пятнадцать кило, перестала пить «Кампари» и пользоваться косметикой. Ночью она порвала все свои платья, и мы до ужаса боялись, что она не протянет до конца года. Папа безотлучно находился при своей Еве, но когда она наконец-то засыпала на пару часов, он спускался к голубям в саду, и к нему было не подступиться. Вариньке пришлось взять командование на себя, потому что заведенный в семье порядок полетел к чертям собачьим, ибо все остальные в доме находились совсем не в себе. И целую неделю мы питались ее супами.
Смерть воспринимается еще тяжелее оттого, что день за окном продолжает свой стремительный бег. Невозмутимо, как будто ничего такого не произошло. Черный дрозд все так же распевает свои песни, на улице скандалит супружеская пара. У бакалейщика разглагольствуют о погоде, и никто не вспоминает, что Филиппа больше никогда не просеменит к прилавку на цыпочках. Солнце
