забит тарой из-под божоле.
Я единственный подросток в группе, все остальные – пенсионеры.
– Ты великолепно выглядишь, – говорит Кленё моей соседке по классу – даме с красными, как почтовый ящик, волосами.
От этих слов пожар у нее на голове разгорается еще сильнее, ведь экспрессионизм не имеет ничего против красноволосых дам. Все, кого мать моя называет дешевками, приобретают внезапно новую цену. От запаха скипидара у меня так прекрасно кружится голова и мозг мой вскипает зелеными пузырями, а Кленё показывает мне, как правильно смешивать краски.
– Именно поле напряжения между прохладным и теплым поддерживает равновесие в мире, – говорит он и отводит глаза.
Живопись масляными красками пропитана эротикой, лоснится, отсвечивает ею. У каждого оттенка – свой темперамент. Красный вопит, как портовая шлюха, сизо-голубой смущается и старается не обращать на себя внимания. До меня доходит, сколь важен цвет, возникающий между другими цветами.
– Все это и к нам относится, – констатирует Кленё. – Мы ведь тоже меняем цвет в зависимости от компании, в которой оказываемся.
Это верно. Когда я иду куда-нибудь одна, у меня мой собственный цвет. Но стоит мне оказаться рядом с Ольгой, щеки мои покрывает какой-то особый, сообщаемый мне ею румянец. Более того, я даже пытаюсь, если можно так выразиться, подзанять у нее немного изумрудно-зеленого.
Впрочем, как живописец я больше не одинока в мире. Я вступаю в сообщество застенчивых, нелюдимых колористов. Светочувствительных существ, обитающих в пара́х льняного масла и слабоалкогольного пива, с глазами, прикованными к жженой умбре. По четвергам я возвращаюсь вечером на велике домой на Амагер с блестящими, будто бы напомаженными волосами и ощущением пряной радости в груди. И забываю о своем щекастом лице. Вместе с моими новыми братьями по оружию я двигаюсь навстречу чему-то большому и необъяснимому. К многоцветному телесному пространству.
Неаполитанский желтый, марсово-красный и яркий парижский синий – колористическая бас-гитара тела.
* * *
Глядите, вот моя сестренка-двойняшка, кошечка в сапожках. Семимильными шагами, без напряга, осваивает сложнейшие арии оперного репертуара. Пока я делаю первые обнадеживающие меня шаги по стезе живописца рядом с пенсионерами, Ольга начинает заниматься в Королевской Датской консерватории, будучи самой молодой среди однокурсников. Каждое утро, подняв хвост, она входит в это впечатляющее в архитектурном отношении здание, где все только о ней и говорят – о холерической певице бельканто с абсолютным слухом и голосом с диапазоном более четырех октав. Уже в первом семестре Ольга положила глаз на скрипача по имени Давид, самого привлекательного парня в консерватории. Всю зиму они обмениваются взглядами, случайно встретившись на широкой мраморной лестнице или на чердачном этаже, где занимаются скрипачи. Взгляды становятся все пристальней, так что глаза чуть не на лоб лезут.
Наконец сестра моя решает произвести разведку боем и однажды останавливает его.
– Какие композиторы тебе на самом деле больше всего нравятся? – мурлычет она, и янтарные искорки у нее в глазах начинают посверкивать.
– Хмммм, – мычит Давид и поспешно проходит дальше.
Но Ольга просто так не отступит. При каждой встрече на лестнице она пытается завязать разговор, а Давид отвечает всякий раз односложно. Он не из тех, кому беседа дается легко. Зато он божественно красив, с дугообразными бровями и свисающей с нагловатых губ сигаретой. Ну прямо-таки Марлон Брандо из «Трамвая «Желание».
Так что сестре моей приходится действовать еще энергичнее.
– Как насчет струн? Какими ты пользуешься?
– Я всегда использую только натуральные жилы, – наконец отвечает он неожиданно писклявым высоким голосом.
Вот уж чего сестра моя никак не ожидала услышать, это такого вот голоса.
– Что ж, – быстро, чтобы скрыть разочарование, отвечает Ольга, – жилы никогда не лгут.
– То есть он натура поэтическая и очень ранимая, – говорит она, хотя мне-то уж прекрасно известно, что сестра моя ненавидит высокие мужские голоса.
– Высота тона у них должна быть в районе ста герц, иначе что это за мужик. Оптимальная частота – у Джона Кэша, Ицхака Перлмана, ну и, конечно, у нашего папы.
Голоса мужчин заметно меняются, когда в поле их зрения появляются красивые женщины. Об этом нам как-то рассказывала Филиппа. Исследования показали, что в таком случае голос мужчины колеблется в гораздо более широком диапазоне, чем обычно. От самых низких долин до самых высоких вершин. И все для того, чтобы заявить о своей мужественности и надежности. Чтобы прозвучал звуковой сигнал обладателя голоса, обещающего покорить высокие горы ради новой красавицы.
Суперчуткое Ольгино ухо давным-давно уловило отсутствие у Давида такого рода способностей. Просто ее сердце не желает прислушиваться к голосу разума.
Однако, услышав в его исполнении скрипичный концерт Мендельсона на ежегодном консерваторском Рождественском фестивале, Ольга напрочь забывает о своих сомнениях относительно фальцета. Его оригинальная, на грани фола, трактовка сочинения № 64 сулит появление в голосе Давида иных тонов. Сестра моя совершенно отчетливо представляет себе, как придать своему избраннику и его голосу больше мужественности.
Она мастерски умеет натягивать желтые хозяйственные перчатки любви в надежде протереть мокрой тряпкой самые несимпатичные детали характера своего избранника. Ольга мечтает, с какой страстью они вместе станут работать над партитурами, обсуждать Малера, как будут, точно Эрос и Психея, одержимы друг другом и ненасытны в изумительном акте пальтирования.
Впрочем, романс длится недолго. Давид находит себе некую флейтистку, не имеющую по отношению к нему столь завышенных ожиданий, а нам с Ольгой предлагают снять трехкомнатную, сильно запущенную квартиру на пятом этаже в Кристиансхауне – с керосиновой печкой и огромным окном, выходящим на канал.
Новая наша квартира обставлена весьма скудно. В моей и Ольгиной комнатах на полу по матрасу, и еще здесь целая гора пивных ящиков. Они служат нам и стульями, и журнальными столиками, и полками для поэтических сборников сестры и моих книг по изобразительному искусству. Вся квартира напрочь провоняла керосином. Вода у нас только холодная, а ванная вообще отсутствует. Так что мы ходим в баню на Софиегаде. На кухне есть кастрюля, чтобы варить макароны, кое-что из приборов и приобретенный у старьевщика щербатый столовый сервиз.
Я покрасила деревянные полы в океанический зеленый цвет, и с учетом разбросанных повсюду Ольгиных изумрудно-зеленых же платьев, напоминающих гребешки волн, можно вообразить, что мы живем на острове в шхерах. Короче говоря, живем как у креста за пазухой, если пользоваться всегдашним Варинькиным выражением.
Папин мольберт стоит в моей комнате, готовый к работе, вместе с кистями и новыми холстами. Если у Ольги нет занятий в консерватории и она не уезжает в подвал к Йохану записываться на магнитофон, то сидит в соседней комнате и аккомпанирует себе на небольшом электропианино. «Хайдеманна» она
