Восстание в Тамбове было подавлено. Начался суд над эсеровскими офицерами и кулаками, захваченными в бою. Красноармейцы сняли повешенных и заставили жителей города похоронить их с почестями. Командир пятого кавалерийского полка Звонарев добился у Сиверса и у Киквидзе разрешения председательствовать на суде. Приговоры приводили в исполнение его же кавалеристы. Чехословацкие стрелки группами разошлись по домам, вылавливая по погребам и чердакам офицеров и эсеров. Среди жителей нашлось достаточно таких, которые показывали, где скрываются мятежники.
В кафе на площади, в каморке кухонной прислуги, бойцы нашли своего избитого и связанного полкового командира. Без сапог и с пеньковой петлей на шее. Освободив Книжека, его привели в особняк генерала Половникова. Генерал сидел в гостиной, с ним были Киквидзе, Кнышев, Сыхра и Бартак. Когда красноармейцы ввели Книжека, генерал изумленно вскричал:
— Ах, как я за вас беспокоился! И вижу, не зря — вы уцелели чудом. Вы должны нам все рассказать, но прежде всего сядьте. Желаете водки?
Норберт Книжек жадно выпил и медленно опустился на стул. Его красивое лицо было бледно, утомлено. Он рассказал, что сидел в кафе, вдруг ворвались офицеры, с которыми он прежде пил, увели, избили, связали и набросили на шею петлю. А уходя, пригрозили, чтоб привыкал к веревке.
— Надеюсь, вы не сильно пострадали, товарищ Книжек? — спросил Киквидзе.
— Сами видите, товарищ начальник дивизии, — ответил Книжек без особого воодушевления.
— А где пополнение для вашего полка?
— Я собрал уже тридцать человек, но, когда вспыхнуло восстание, приказал им скрыться. — Книжек поймал недоверчивый взгляд Вацлава Сыхры, и слова его замерли, однако он превозмог смущение и добавил: — Через неделю я их приведу в Алексиково — надеюсь, сумею собрать.
— Ладно, так и сделайте, друг, нам это очень нужно, — сказал Киквидзе. — А дочери его превосходительства Половникова не показывайтесь на глаза в таком виде — не очень-то вы сейчас привлекательны.
Оставив Тамбов на Сиверса, Киквидзе вернулся в Поворино, с тем чтобы на следующий день вместе с чехословацкими и другими полками отправиться в Алексиково. Здесь бойцы залечивали раны, отдыхали, смотрели кино. Городок снова целиком принадлежал им. Играли наспех свадьбы, с песнями ходили на учения. Комиссары устраивали митинги с докладами о положении на фронтах. Только поход на Урюпинскую прервал солдатскую идиллию.
Ранним утром полковой оркестр чехословаков сыграл на прощание несколько маршей. Солнце сияло. Полки стояли готовые в поход. Бронепоезд с таинственным царицынцем пойдет по одноколейке. Второй Чехословацкий полк двинется пешим ходом. Шестой кавалерийский полк получил задание прикрывать левый фланг чехословаков, пятый Заамурский — правый. Рабоче-крестьянский полк остался в Алексикове: в последнюю минуту в полк прислали две роты мобилизованных крестьян, и Киквидзе хотел, чтобы они прошли обучение. Для охраны города от нападений извне начдив оставил Борейко с артиллерией и Тамбовский полк.
— Вы обязаны искупить свою вину, товарищи, — грозно сказал Киквидзе тамбовцам на прощание.
Чехословаки шли в боевом построении: неизвестно было, с какой стороны могли налететь казаки. В центре двигалась полковая батарея. Дорога была трудной. Унылая степь, по которой тянулась дорога, походила скорее на бушующее, взволнованное море, чем на землю, покинутую богом, как выразился Шама. Даже кусты и сосновые рощицы не радовали глаз. В них могли укрыться разве вороны, громким карканьем провожавшие стрелков, которые молча брели по лопухам, ковылю и полыни. Эсеры с бронепоезда насмешливо покрикивали на пехотинцев, а их командир Маруся, сидя на ступеньках первого вагона, не обращала на это внимания. Она хмуро смотрела в пространство, словно ничего не видя. Рядом с ней полулежал, опираясь на локоть, поручик Николай Холодный.
— Эсерка сегодня встала с левой ноги, — пробормотал про себя Аршин Ганза.
Рядом с ним подпрыгивал на гнедке Карел Петник, улыбаясь, словно думал совсем о другом. Эти два здоровяка, один из Южной Чехии, другой из Либени, подружились в последние дни и все время держались вместе.
— Все думаю, можно ли у нас в Чехии вызвать такую гражданскую войну, как эта, — сказал Шама. — Тогда все мы, сколько нас тут есть, и там оказались бы вместе — и кто бы тогда пошел против нас? Буржуи? Да мы их шапками закидаем. Помещики и кулаки? Этих живо разгоним винтовками. Знаешь, Ганза, думается мне, у нас такая война невозможна — мы нация пролетарская.
— Не воображай, нашлись бы господские прислужники, — ответил Пулпан.
Впереди них ехали Властимил Барбора с Отыном Даниелом. Отын ругался на чем свет стоит. Жизнь, брат, не копеечная булочка, это такая ценность, которую никакими деньгами не купишь.
Властимил Барбора улыбался, сверкая зубами. Что это Даниел его просвещает? Власту взяли в армию, когда ему и восемнадцати не было, и на фронте, затем в плену, потом в Красной Армии он часто смотрел смерти в лицо. Узнал за эти три года цену человеческой жизни… Конечно, никакими деньгами ее не купишь, мысленно ответил он Даниелу, а вслух сказал:
— Отын, как ты думаешь, прав ли наш комиссар, говоря, что нельзя падать духом, хотя бы перед тобой встали огромные препятствия? Эта Урюпинская с беляками и есть такое препятствие. Приказ Киквидзе известен всей дивизии, да и казаки наверняка уже знают, что мы идем на них: ведь в Алексикове остались наши части из мобилизованных… А в общем-то, знают или не знают — все одно, Тамбова они нам не простят. Но в конце концов обязательно победит верная идея, а наша идея правильная. И все-таки не очень-то весело у меня на душе…
Барбора посмотрел на Отына, с которым так хотелось бы поделиться своими мыслями, но Отын почему-то хмурился. Тут Барбора заметил, что у него недостаточно туго затянута подпруга.
— Отын, подтяни подпругу, ремень ослаб, — сказал он.
— Это я сделаю на первом же привале, — ответил тот. — Но я хотел бы услышать, что ты думаешь о жизни. Говори прямо!
Власта растерянно улыбнулся. Вот это вопрос! Он погладил лошадь по гриве, похлопал по шее.
— Я рад, что живу, — просто ответил Власта. — И рад, что все наши пока вместе. Жаль, не было тебя с нами в Максимовке. Не скажу, что мы там жирно ели, зато наши митинги порой стоили больше доброго ужина. О жизни мы не говорили. Мечтали о доме, верно, но то, что творится в России, занимало нас гораздо больше. Раз как-то Бартак сказал, что эта революция всем нам прочистит мозги. Так вот, мои мозги она уже прочистила.
— Это хорошо, Власта, — ответил Даниел, — но нужно, чтобы этот свет ты донес до родного дома, до вашего Часлава. И там должен восторжествовать лозунг «Вся власть Советам!», сынок.
— Господи, это ведь все равно, что «Вся власть лучшему будущему!».
Даниел пристально посмотрел на юношу — у того был мечтательный вид.
— Только не забывай, Власта, — сказал он серьезно, — что и в Чехии вначале драться придется за самую жизнь!
Власта Барбора кивнул. Жизнь, опять жизнь! Отын как та девчонка с косами в Алексикове. Власта познакомился с ней, покупая огурцы возле церквушки, потом несколько раз ходил с ней в степь. Эта тоже все твердила: «Жизнь проходит, мужчины убивают друг друга, скоро женщинам некого будет обнимать. Разве мы живем по-человечески?» А Власта хочет делать что-то полезное и быть среди первых. Если воевать, то так, как воевали Аршин Ганза, Долина и Вайнерт хотя бы под Бахмачом. И — как Бартак. Как яростно умеет он ненавидеть врага! «Все это — Артынюки, Артынюки!» — крикнул он под Гребенкой, когда Аршин просил его хоть немного думать и о своей шкуре, потому что она имеет немалую цену… И Власта ответил Отыну, словно отковывая каждое слово:
— Отын, ты коммунист, примете вы и меня — ты, Долина, Вайнерт, Ганза и Бартак? По-моему, все, что здесь сейчас происходит, я вижу не так, как вы. Вы говорите — положим руку в огонь за свои убеждения, а мне это еще не совсем ясно, хотя я и знаю, какие цели у этой революции. И мне очень хотелось бы вместе с вами ходить к Кнышеву.
— Я скажу Долине, — ответил Даниел.
Матей Конядра, Аршин Ганза, Пулпан и Шама ехали молча. Шама все время смотрел по сторонам, — и чем дальше, тем менее нравилась ему местность — сплошные овраги, извилистые лощины, густой кустарник по склонам… Сто раз могли отсюда напасть казаки, и увидели бы они их тогда лишь, когда казаки приставили бы им к груди свои грозные пики. Конечно, ехать в головном дозоре по незнакомой местности, в километре впереди полка весьма почетно, но куда лучше сидеть в Алексикове или уж в этой окаянной Урюпинской. Шама взглянул на Аршина. Тот раскачивался в седле, насвистывая драгунский марш. Что ж, у него всегда песенка в запасе, и куда приятнее слышать, как он насвистывает, чем сносить его насмешки… А кудрявый Конядра, которого Аршин замучил чуть не до смерти, прежде чем научил не падать с коня, прыгая через канавы, едет теперь, как какой-нибудь принц в Конопиште — парке престолонаследника. Тоже мог бы сказать хоть словечко, небось в теплушке разговаривает, не остановишь… Для разнообразия поглядывал Шама и на бронепоезд, который полз по рельсам, словно нечего было в топку бросать. Марусины эсеры валялись на платформах у орудий и пулеметов или высовывались из вагонов. Надо как-нибудь всерьез потолковать с ними. Чтоб до сердца дошло, а впрочем, сердце у них всего лишь насос для перекачивания крови… Слыхать, они ругаются между собой из-за каждого слова, если оно им не по вкусу, чуть что — в драку, за пистолеты хватаются… Предложить бы им чайку попить, послушать, их трепотню… Нет, Шама предпочел бы видеть на бронепоезде красноармейцев, людей с определенным образом мыслей. Но что поделать, раз не хватает настоящих бойцов, приходится довольствоваться даже такими психами, лишь бы хоть немного слушались, белых-то вокруг, как египетской саранчи…
