– Ну, будет, будет...
Заметил потупленный взор Тимофея и оторвал ее от себя.
– Идем в горницы.
...А ночью, лежа рядом с нею на широкой постели, думал: «Вот так, видно, встречала и Чаплицкого. Кидалась на грудь, плакала, целовала».
Нашарил на столике люльку и огниво. Высек огонь, закурил. Зборов был далеко, точно и не существовал вовсе. Нет, не правда! Зборов существовал.
Снова тяжкий путь – и снова измена. Это он хорошо понимал. Напрасно он надеялся, что после Зборова все пойдет по-новому. Может быть, и так. Но каким путем? Конечно, можно уступить панам сенаторам, королю. Стать мирным и покорным. Им это было бы с руки. Горько усмехнулся.
Елена проснулась. Прижалась к плечу. Мечтательно сказала:
– О, как хорошо, что, наконец, мир! Поедем с тобой в Варшаву, я пошью себе новые платья, буду при дворе, и мне будет целовать руки пан канцлер...
– А мне твой пан канцлер с великой радостью голову отрубит...
Со страхом воскликнула:
– Зачем так говоришь! Теперь мир. Ведь сам король все простил.
– Не надолго тот мир, Еленка.
Оперся на локоть. Смотрел в темень опочивальни, видел перед собой все: осаду Збаража, Зборовскую битву, казаков у шатра, слышал голос Гуляй-Дня...
– Мир... – сказал загадочно и добавил:
– Не надолго мир.
Елена в темноте вся сжалась. Сухим голосом, удивившим гетмана, спросила:
– А что же ты задумал, Богдан?
– Что задумал, – повторил раздраженно, – то не бабьего ума дело...
Спи. Завтра поеду в Киев.
Сердце у Елены забилось.
– Богдан, возьми меня с собой.
Поцеловала в губы, припала к груди.
– Ну, прошу, возьми, сижу тут, в Чигирине, будто в неволе...
– В неволе? Дивное говоришь, Елена. Разве ты тут, в своем дому, – в неволе?
Сказала лишнее, но надо было выпутываться.
– Будто ты не знаешь, Богдан, как ненавидят меня твои Тимофей и Юрий, Степанида и Катерина... Все они ни во что меня не ставят, одни обиды, только обиды...
Глава 25
Уже с осени того года украинские посполитые поняли, что завоеванные ими вольности поставлены под угрозу. По обоим берегам Днепра не утихало беспокойство, родившееся сразу же после Зборовской битвы.
Вся Украина уже знала: король и сенаторы требуют строгого ограничения казацкого реестра. Выходило, что десятки тысяч посполитых, которые, начиная еще с Желтых Вод, вступили в ряды полков Хмельницкого, будут брошены на произвол судьбы. Куда было деваться? Паны ляхи постепенно возвращались в свои маетности. Сначала появились они только на Горыни и на Буге, но то была верная примета, что вскоре появятся они и на Киевщине, Брацлавщине и в других местах. В Киев прибыл Адам Кисель на пост воеводы киевского. Об этом уже знала вся Украина. Тревога покатилась неудержимой волной вдоль берегов Днепра. Пока что гетман не распускал полки, но каждый из посполитых, записанных в те полки, понимал, что от него могут потребовать оружие и прикажут возвращаться в свое село, а там вдруг за него возьмется пан – и снова пойдет постылая жизнь под паном.
Зато гораздо увереннее почувствовали себя мещане и купцы. В Киеве, Умани, Чигирине, в Белой Церкви начали создаваться торговые компании.
Вдоль берегов Днестра искали в земле руду. Ездили за товаром в Москву, Новгород, Крым. Толковали о том, что надо добиваться от гетмана установления прав для городов и издания универсала об охране и неприкосновенности цехов. Прибыльным стало кузнечное дело. Кузни росли в городах, как грибы в лесу после дождя. В одном Киеве на Подоле насчитано было державцами полковника киевского Антона Ждановича пятьдесят шесть кузниц.
Сенатор Адам Кисель проявил великую склонность к купечеству. Всеми мерами давал понять: польская корона будет благоприятствовать торговле и станет оберегать интересы торгового люда. Степан Гармаш раздобрел после зборовских событий. Его короткие, толстые пальцы пересчитали уже не одну тысячу злотых. Он стал самым желанным гостем в доме воеводы Киселя, но это не мешало ему также выказывать знаки уважения и покорности Хмельницкому и его полковникам.
Войту, радцам и лавникам Киева сенатор Адам Кисель советовал пригласить в Киев немецких и голландских купцов. Хвалил их товар и познания в ремеслах. В доме воеводы киевские лавники и радцы встречались с немецким негоциантом Вальтером Функе. Постепенно Киев наполнялся шляхтой.
Паны пока что держались осторожно, но за этой осторожностью простой люд уже распознавал и гонор, и надменность. Дальновидный сенатор Кисель всячески сдерживал кичливых панов.
– Не спешите, дайте время. Свое добудем и отплатим за позор и обиду.
В Чигирине не дремали. Лаврин Капуста с неослабевающим вниманием следил за всем происходившим и в Киеве, и в других городах. В Чигирине знали и о беседах Киселя с местными радцами, и о встрече его с митрополитом Сильвестром Коссовым, и о том, что литовский гетман князь Радзивилл подвел свои полки к украинско-литовскому рубежу. Ничего нельзя было скрыть от зоркого глаза Лаврина Капусты. Невидимые нити связывали его с городами, селами, с Варшавой и Бахчисараем. Недаром гетман полушутливо называл его: «Глаза и уши мои». И тот, кто имел возможность близко наблюдать Хмельницкого и его окружение, понимал, что передышку после Зборова гетман использует с одной целью. Это хорошо видел Иван Выговский и держался еще осторожнее, особенно после того, как точно снег на голову свалился рыжий часовой мастер Крайз и ткнул ему в руку золотой перстень с распятием в венчике.
– От пана Лентовского, – деловито сказал немец и, не ожидая приглашения, уселся в кресло, заложил ногу за ногу и начал дерзко разглядывать писаря, давая ему понять, что никуда отсюда не уйдет и что писарю не к чему делать вид, будто он ничего не ведает. Напрасно надеялся Выговский, что у Лентовского только один перстень.
Немало треволнений пришлось пережить. Правда, Крайз держался очень осторожно. Даже вошел в доверие к Лаврину Капусте. Но сам Выговский теперь, более чем когда-нибудь, хотел выжидать и всеми силами заботился о своей безопасности. Ни словом, ни движением, не выдал он за это время своего недовольства гетманом. Напротив, генеральный писарь всячески показывал, что он поддерживает все предприятия гетмана и старшины.
Конечно, это не мешало нащупывать и их слабые места. Теперь он уже знал, что в определенный час можно рассчитывать на Матвея Гладкого, что Федорович не совсем равнодушен к маетностям, что Осип Глух любит блеск золота и мечтает о добром панском палаце... Многое еще знал генеральный писарь. Но все это тщательно скрывал за строгим взглядом или любезной улыбкой, а когда нужно, мог и прикрикнуть, и приказать, чтобы дозорцы как следует отстегали на конюшне слишком острого на язык мещанина или казака.
Незаметно, но настойчиво подсовывал писарь гетману охранные грамоты для шляхтичей и универсалы на послушенство посполитых. С необычайной для него поспешностью рассылал эти универсалы. Знал, что делает. В свое время все это даст себя знать. Об этих универсалах уже теперь шла недобрая молва, и не в одном селе на голову Хмельницкого сыпались проклятья.
Между тем Хмельницкий сохранял спокойствие, и это не давало возможности генеральному писарю угадать намерения гетмана. Прежде всего, было строго запрещено отпускать казачество из полков. На все напоминания Выговского о том, что пришло время готовиться к составлению реестров, гетман отвечал одно:
– Погоди, писарь, не спеши!
Сенатор Кисель был этим промедлением весьма обеспокоен. Не менее озабочены были и в Варшаве. Кисель писал об этом Хмельницкому. Гетман всеми мерами уклонялся от прямого ответа. Говорил, что отпущенное из полков казачество будет еще опаснее для шляхты.
В Варшаве папский нунций Иоганн Торрес сказал ксендзу Лентовскому:
– Схизматик Хмельницкий снова замышляет черное дело. Священный долг католической церкви – покончить с ним. Для этого все способы хороши.
Эти слова Лентовский передал канцлеру Оссолинскому. Ксендз также беседовал об этом с королем Яном-Казимиром, как раз в то время, когда король выигрывал очередную партию у шляхтича Малюги. Король был в хорошем настроении. Ему везло в шахматах. Должно быть, канцлер и папский нунций, и сам отец Лентовский правы: Хмеля надо убрать. Канцлер Оссолинский с этим тоже согласился. Потоцкий был настоящий солдат. Он не любил мягких и двусмысленных слов, Потоцкий сказал:
– Отравить или зарезать. Надо только найти такого человека.
Король в эту минуту удачно закончил партию. Малюга поднялся и преклонил колено. Король милостиво протянул ему руку для поцелуя. Шляхтич почтительно приложился к монаршей руке и попятился к выходу. Уже на пороге услыхал жестковатый голос маршалка Тикоцинского:
– Есть такой человек, пане. Он в Чигирине.
