— Нет, трунак – это алкогольный напиток. Не любой напиток, а именно алкогольный. Видишь, сколько у Дубовки всякого необычного! — Тогда последнее, сразу три слова: «краса», «прыязнасць», «цнота». Потому что там в одном предложении, кажется, так: «Краса, Прыязнасць, Цнота мне так любы. Красу, Прыязнасць, Цноту слаўлю я». И дальше: «Яны – як кола, у якім я ўсюды. І ў якім уся любоў мая». Причем эти слова написаны с большой буквы. Так как? Нет? Не то? — Нет! Не то! – и мне вдруг стало легко и весело. Потому что если мы не отгадали – это значит, что будет еще один повод для встречи с Элоизой. И сердцу не надо нудзіцца ў паняверцы. — Краса – это красота. Вот ты у нас не парень, а краса. Прыязнасць – это симпатия. А цнота – это слово, которое стыдливая девушка объяснять не станет. А я девушка стыдливая. Поэтому просто запомни, что цнота – не любовь. — Я больше ничего не помню, – сказал я виновато. – Но я вспомню. Мне просто необходимо время.
Мой взгляд остановился на платиновой подвеске у нее на груди. Это был крест Madonna, но необычный – нижняя перекладина у него была заострена, будто лезвие. Так что все вместе это скорее напоминало меч с крестообразной рукоятью. Она перехватила мой взгляд. — Ты во что-нибудь веришь, Сергей?
Я вздрогнул. Снова личный вопрос – совсем как тогда, когда она спрашивала, о чем я думаю. Неужели и сейчас закажет колу, вместо того, чтобы слушать меня? Она внимательно посмотрела мне прямо в глаза. Я не смог выдержать этого взгляда. — Ну да, верю, – промямлил я. – Когда я за границей, я верю в Hermes... – я заметил, как она скривилась. – Но у меня не так много денег, чтобы купить у них костюм. Просто когда смотришь их рекламу, действительно ощущаешь, что в мире есть что-то больше, чем ты. И что ты можешь к этому приблизиться.
Ее взгляд снова скользил по бутылкам за стойкой старого Мо. Но, кажется, на этот раз она слушала меня внимательно, просто ей не нравилось то, что она слышала. Я продолжил: — Но ведь здесь нет Hermes. Тут вообще из духовности – только бумажные «Мерседесы» на площади Мертвых. Ну и золотые купола у резиденции. — Так ты во что-нибудь веришь? – повторила она снова. — Ну да. Может быть, в какое-то перерождение или что-то в этом роде. Потому что грустно, если после смерти ничего не будет.
Странный у нас получался разговор – особенно если учесть, что скоро я погибну, хотя еще об этом не догадываюсь. — А вы, Аля? – спросил я. – Вы во что-нибудь верите? — Я христианка, – ответила Элоиза. — Христианка? – удивился я. – Но почему?
Христианство я воспринимал как трогательную историю про одного замученного еврея, которую брендировали средневековые итальянские дизайнеры. Багровые хитоны, обнаженное тело на кресте, Мария в голубом платке, бородатые апостолы – винтаж, хламиды, простая легкая обувь – все это устарело и не выглядело актуальным.
— Видишь ли. Раз были первые христиане, должны быть и последние, – она невесело улыбнулась. – Вот такие, как я – и есть последние христиане. — Но почему? – повторил я вопрос. Мне казалось, что такая современная и модно одетая девушка не может быть адептом настолько устаревшего культа. — Пойдем, я покажу. Она встала и стремительно направилась к выходу. «Только сопровождение» — приказала она Сварогу, и толпа чертей, которые последовали за нами, поредела. Мы пересекли людную улицу, спустились по какой-то лестнице, свернули на другую и уперлись в огражденный сеткой широкий фигурный столб, который торчал из-за бутика фальшивой итальянской сантехники. Чем-то этот столб напоминал вентиляционные шкафы метро – высотой с человеческой рост, шириной – примерно с кухню в моей хрущевке. Похоже, из покрытого штукатуркой кирпича, построен в каком-то необычном стиле, сейчас так не строят. Сверху размещалось фигурное медное навершие, под ним было круглое окно-иллюминатор. Элоиза отодвинула в сторону один из листов сетки и проскользнула за ограждение. — Рог, мы там сами разберемся, – приказала она Красному столбу. – Вы внешнюю безопасность обеспечьте. А внутри мы и сами справимся.
Я протиснулся за ограду следом за ней. Пол тут был, как и во всем чайна-тауне, деревянный. Но наши шаги по доскам сопровождало гулкое эхо, как будто под настилом ничего не было.
— Раньше тут была еще одна башня, – объяснила Элоиза. – Но ее взорвали, потому что она упиралась в какую-то инженерную распорку.
Деревянный настил подходил к этому странному сооружению не вплотную, но с небольшим – в полметра — зазором. Элоиза перепрыгнула через нее, ухватилась за обрамляющие окно украшения и полезла вниз, держась за металлические скобы, торчащие из лепнины. — Давай за мной, – приказала она мне. Только осторожно. Не сорвись. Тут под нами тридцать метров. Из твоей разбитой башки потом сложно будет слова извлекать.
Мы спустились на нижний уровень и увидели в стене, по которой карабкались, большое арочное окно. Элоиза забралась внутрь и позвала за собой, рекомендовав поберечь голову. Я осторожно шагнул туда, внутрь, заметив в темноте что-то огромное, грушеподобной формы. Прикоснулся – холодный металл. — Это же колокол! Вроде тех, что бывают в китайских храмах! — Мы на башне-звоннице. Тут есть лестница.
Сверху струился скудный свет. Я нащупал деревянную лестницу и полез следом за Элоизой. Вскоре мы оказались на ровной площадке внутри башни. Она щелкнула тумблером, зажглось электричество. Отсюда вниз вели кирпичные ступени. Мы спускались по ним, и в голову лезли всякие приключенческие фильмы, которые показывают по net-визору, когда хотят привлечь аудиторию перед важными для правительства новостями. Идти пришлось довольно долго, лестница была винтовой, над головой был лишь низенький потолок, по которому протянут провод с электрическими лампочками. Наконец лестница кончилась, проход повернул, и мы оказались в полной темноте. Судя по тому, что каждый наш шаг сопровождало долгое эхо, помещение было огромным. — Стой тут! Вот тут, – приказала она мне. Я сейчас.
Она исчезла, потом откуда-то донесся щелчок еще одного выключателя. И вдруг весь зал озарился щедрыми потоками света, струящимися сверху. Лампы были установлены за окнами так, что возникала иллюзия, что снаружи – яркий солнечный день. Стены были выкрашены розовым, под полуарками с цветистыми навершиями стоял старый китайский грузовик с деревянным кузовом и темно-зеленой кабиной. Причем даже номера у него были китайские – странно, что он добрался до нашей провинции из самой Поднебесной. Сзади, прямо на полу, лежала голова второй башни – по какой-то непонятной причине она не рассыпалась в прах, обрушившись сюда, внутрь здания. Где-то наверху что-то скрипнуло – эхо гуляло в пустоте несколько секунд. Храм заговорил голосом Элоизы. Из-за особенностей помещения все, что она произносила, раздавалось очень громко, хотя говорила она, кажется, совсем тихо. Каждое слово раздавалось три раза, отзываясь в левом, центральном и правом нефе. — Я сейчас тебе покажу… Эту вещицу написала… одна женщина… — Элоиза вздохнула, и я услышал этот вздох так отчетливо, будто она дышала мне в ухо. – Получилось так сильно… Что это она была запрещена для исполнения в Минске. А память о той женщине полностью уничтожена после смерти. Боролись с ней мертвой, как с живой. Хотя слова, рожденные сердцем, убить невозможно.
Грянул орган. Я дернулся от неожиданности. Я не знал, что тут сохранился инструмент. И не знал, что она умеет на нем играть, потому что, кажется, во всей России сейчас не найти человека, который умеет управляться с этой штуковиной. Аля выдала несколько пробных аккордов, и храм подхватил их. Звук стал настолько плотным, что его, казалось, можно потрогать.
Вступление состояло из ряда мелодических шагов, которые напоминали лестницу с пропущенными пролетами. Любая органная музыка в храме – это лестница в небеса, вопрос только в том, способен ли ты по этой лестнице подняться.
И тут она запела. Эта ее песнь была чем-то таким, что происходило только между ней и храмом, а, может быть, и мной, хотя я там был лишь случайным свидетелем. Я сразу понял две вещи. Во-первых, она пела исключительно для самой себя. Ее песнь несла нечто подобное тому, что происходит, когда люди зажигают палочки благовоний перед Буддой и Рамой. Или когда покупают отпущение грехов в храмах-бутиках. Она не пыталась произвести на меня впечатление или даже рассказать о своем культе. Просто пела. Во-вторых, я внезапно понял, что для нее мова – это Беларусь, и она же – ее Бог. И это никак не объяснишь, кроме как с помощью звуков ее песни и игры на органе в заброшенном храме. Потому что дурак, который не знает, что такое Беларусь, обожествляет сумочку из храма-бутика Hermes и не может двух слов связать на мове, по-другому не поймет.
Это было так искренне и интимно, что я не буду описывать воздействие, которое на меня оказала мелодия… Потому что, знаете, я слишком сентиментальный… И к тому же не очень удобно писать, когда на клавиатуру льются слезы и сопли. Просто напомню слова из той, как она выразилась, вещицы. Слова там были такие:
