А Берген – тот же, что и три года назад. Та же толчея и горланение на торговых улицах, те же норвежки в зеленом, те же вывески «Эриксен». В лавках продаются сыр и рыбные консервы; из дрянной ресторации, надвинув на лоб старомодную шляпу, «стремительно выбегает покойный Генрик Ибсен».
В Христиании они сидят с товарищем в парке и вспоминают Нэлли и Китти. «Пора уже спать: ведь от утра протянется путь наш вперед. Мы поднимемся завтра на север, к полярному кругу, к Торнео, к Финляндии; там, поглядевши лопарке в глаза, тихо охнув от холода, спустимся мы к Петербургу обратно».
Поездка от Хапаранды до Белоострова была особенно утомительна; подозрительных путешественников преследовали три разведки – английская, французская и русская. В смятении Белый потерял свой багаж: особенно жалко было ему расстаться с куском черепицы из Дор-наха. Перед русской границей ему пришлось пережить жуткую минуту: он видел, как в поезде жандарм нащупывал в кармане револьвер, чтобы его застрелить.
Наконец все ужасы кончились, и в Белоострове он вступил на русскую землю.
«Записки чудака» были закончены в Москве в 1921 году. В 1922 году Белому удалось уехать за границу, и в Берлине, подготовляя свою книгу к печати, он прибавил к ней послесловие, назвав его «Послесловие к рукописи Леонида Ледяного, написанное чьей-то рукой».
Эпилог к произведению безумца сочиняет человек вполне здравый и трезвый. Автор выздоровел: «антропософский период его жизни кончился». Он судит себя строго и говорит о своей «душевной болезни» как посторонний наблюдатель. «„Записки чудака“, – пишет он, – для меня странная книга, единственная, исключительная; теперь – ненавижу почти ее я; в ней я вижу чудовищные погрешности против стиля, архитектоники, фабулы любого художественного произведения; отвратительно безвкусная, скучная книга, способная возбуждать гомерический хохот. Герой повести – психически ненормален; болезнь же, которой он болен, свидетельствую – болезнь времени; „mania grandiosa“, болезнь очень многих, не подозревающих о болезни своей… „Записки“ – единственно правдивая моя книга; она повествует о страшной болезни, которой был болен я в 1913–1916 годах… Я прошел сквозь болезнь; упали в безумии Фридрих Ницше, великолепнейший Шуман и Гельдерлин. И – да; я остался здоров, сбросив шкуру с себя; и – возрождаясь к здоровью. Это „сатира“ на ощущения „самопосвящения“.
Сквозь отвращение к „книге“, люблю я „Записки“, как правду болезни моей, от которой свободен я ныне».
В 1915 году в Швейцарии Белый задумал грандиозную эпопею «Моя жизнь». О ней он говорит в предисловии к «Запискам чудака». «„Эпопея“ есть серия мною задуманных томов, которые напишу я, по всей вероятности, в ряде лет. „Записки чудака“ – предисловие – пролог к томам. В ней берется лишь издали тема, которая конкретно лишь отчеканится серией романов». В Дорна-хе, в своей комнате, оклеенной «лазурной глянцевитой бумагой с пурпуром», в бессонные ночи он писал «Эпопею». Она осталась незаконченной. Первая часть ее, озаглавленная «Котик Летаев», была напечатана в сборнике «Скифы» (Пг., 1917–1918) и вышла отдельным изданием в 1922 году (Берлин, «Эпоха»).
«Котик Летаев» – симфоническая повесть «о детстве», «о годах младенчества». Автор пишет в предисловии: «Мне тридцать пять лет; самосознание разорвало мне мозг и кинулось в детство. Прошлое протянуто в душу. На рубеже третьего года встаю пред собой… Самосознание, как младенец во мне, широко открыло глаза и сломало все – до первой вспышки сознания… Смысл есть жизнь, моя жизнь. Передо мною первое сознание детства – и мы обнимаемся: „здравствуй, ты, странное!“»
После попыток сочинять сюжеты и вымышлять фабулы – откровенное признание: «Смысл – моя жизнь». Белый находит свою тему: осознание загадочного «я», странного «бытия». Все дальнейшее его творчество – художественные вариации этой единственной, громадной темы.
В «Котике Летаеве» дана своеобразная метафизика детского сознания; под психологией здесь скрывается и космогония, и мифология. Бушуют океаны бредов, по лабиринтам гонятся за дитятею змееногие чудовища; как Гераклит, он переживает «метаморфозы вселенной в пламенных ураганах текущего». Наконец, расплавленная лава охладевает; хаос замыкается стенами детской. Первые образы врываются в душу: няня Александра, бабушка, тетя Дотя, доктор Дорионов. Ребенок боится беспредельных пространств, страшных миров, которые надвигаются на его хрупкое сознание, грозят ему гибелью. Его защищает няня; в углу, около ее сундука, под часами – не страшно. А там – в комнатах, коридорах, «пространствах» квартиры громыхает «огнедышащий папа». Мальчик с ужасом видит: «язвительный, клочковатый, нечесаный: изнутри он горит, а извне – осыпается пеплом халата; под запахнутой полой халата язвит багрецом он: и он – как Этна; громыхая, он обнимает».
В этом первом впечатлении огненности сливаются и ощущение жара во время болезни, и позднейшие рассказы о том, как папа раз свечкою поджег штору: «Нянюшка меня накрывает от папы, а я – я предчувствую: будет, будет нам с нянюшкой гибель от папы».
Ребенок живет в предчувствии катастрофы; первое чувство страха связано с отцом; из боли – возникает сознание, больное, раненое. И рана – незаживаемая.
Воображение творит мифы. «Я впоследствии познакомился с греческой мифологией и свое понимание папы определил: он Гефест; в кабинете своем, надев на нос очки, он кует там огни». Это космическое существо рождается из неведомых, враждебных ребенку «пространств». В огромных калошах, в огромной енотовой шубе, он бежит по коридору прямо во входную дверь, чтобы оттуда низвергнуться в космос. Вот он уже – планета. «Папа несется по небу громадной кометой, по направлению к той дальней звезде, которую называют „Университет“; уносится на пространствах».
Так из первоначальных случайных впечатлений – эмоций создается космический миф об отце. Мальчику исполняется четыре года; мир вокруг него теряет свою текучесть и газообразность. Крепнет строй, отвердевают формы. «Я ходил – тихий мальчик, обвисший кудрями; в пунсовеньком платьице; капризничал очень мало, а разговаривать не умел». Девять часов утра; бонна Раиса Ивановна в красной кофточке разливает чай; «мама еще спит; она встает в двенадцать; папа – в форменном фраке едет на лекции». После завтрака бонна ведет Котика гулять на Пречистенский бульвар. А по вечерам читает ему о королях, лебедях. Потом пьют чай с бабушкой и старушкой Серафимой Гавриловной: «Мама в театре, в ложе бенуара, на „Маскотт“. Папа каламбурит: „Серафима Гавриловна, Страшного Суда-то не будет“. – „А как так не будет?“ – „Судную-то трубу украл, видно, черт. Переполох на небе. Об этом писали в газетах“. И, вдруг повеселев, уезжает в клуб».
В блеске молодости и красоты, овеянной поэзией ритмических слов, возникает образ матери. «Моя милая мамочка – молодая; и – ходит себе именинницей. Щечки мамины – полнокровный розовый мрамор; и твердые руки – в трещащих браслетах. С Поликсеной Борисовной Блещенской в великолепной карете поедет на предводительский бал; веера, сюра, тюли. В мочках ушек алмазы, мелкогранные серьги слезятся перебегающим пламенем; мамочка в бальном бархатном платье, в опопонаксовом воздухе, из нежно-кремовых кружев склонила свою завитую голову…»
Мать внушает ребенку обожание и восторг – она из другого светлого мира, где во сне носился он «на веющих вальсах в белом блеске колонн».
Мир становится все шире. «Миг, комната, происшествия, город – четыре ступеньки, мной пройденные; я взошел на них; и расширился мир мне деревней; и вместо стен мне открыты проглядные дали». Первые впечатления от летней жизни в селе Демьянове. С террасы четыре ступени ведут на дорожку, липы, трава, цыплята, пруд – и в нем отражается «малюсенький мальчик, в платьице с кружевом». Котик помнит купанье в реке, желто-розовые пенки варенья, поиски грибов. А осенью – возвращение в Москву. «Удивляемся мы с Раисой Ивановной тесноте наших комнат; передо мной на ладони квартира: очень тесненький коридорчик и ползающий по стене таракан; очень тесная детская. Та ли это Москва? Не отсюда уехали мы: мы уехали из огромного мира комнат; он рухнул».
