Трудно говорить о психологии героев Белого. «Куклы», «бранкуканы», «мокрицы», безличные и косолапые чудовища, хари и контуры, разлетающиеся копотью, не имеют психологии. Но среди этой вереницы призраков две фигуры – сенатор Аблеухов и его сын Николай Аполлонович – хранят следы некоторой человечности. Она обескровлена и обездушена, но не окончательно истреблена. Здесь Белый прикасается к реальности – к личному опыту, пережитому в детстве и юности. Запас этих впечатлений и воспоминаний оказался неисчерпаемым для Белого-писателя. Во всех своих романах он вновь и вновь перерабатывает жизненный материал ранних лет. Есть что-то пугающее, почти маниакальное, в завороженности одной темой. Жизнь Белого – не восходящая линия, а замыкающая круг. После сложных скитаний житейских, идеологических и литературных он всегда возвращается в детскую комнату «профессорской квартиры», в тесный мир «семейной драмы».
Повествовательная проза Белого определяется тремя мотивами: воспоминаниями детства, фигурой чудака-отца и двойным семейным конфликтом: между отцом и матерью и между отцом и сыном.
В романе «Петербург» образ сенатора Аполлона Аполлоновича Аблеухова отражает черты обер-прокурора Синода К.П. Победоносцева и героя «Анны Карениной» – Алексея Александровича Каренина. Но художественная фигура зловещего старика оживает только при соприкосновении с личностью отца автора – профессора Николая Васильевича Бугаева. Аблеухов – тоже «чудак»; человек, живущий абстракцией, в мире чисел и геометрических линий. Он так же беспомощен перед «невнятицей» конкретной действительности, как и математик Бугаев; так же привержен регламентации, теории, методу; так же безысходно заперт в своей «черепной коробке».
Мотив «семейной драмы» составляет завязку романа; намечен конфликт между отцом и матерью: жена Аблеухова, сбежавшая от мужа с певцом Миндалини, возвращается к нему через два с половиной года. Конфликт между отцом и сыном развернут как столкновение двух миров, как символический образ революции 1905 года. В образе сына сенатора Николая Аполлоновича, студента-кантианца, – стилизованный портрет самого автора эпохи 1905 года. В центре романа сложный «комплекс» отношений между сенатором и его сыном. «Проблема отца», сдавившая, почти задушившая детское сознание Белого, раскрывается теперь как любовь-ненависть, как подсознательное желание смерти отца. Белый беспощадно анализирует свое двойственное чувство. «Николай Аполлонович проклинал свое бренное существо и поскольку был образом и подобием он отцу, он – проклял отца: богоподобие его должно было отца ненавидеть. Николай Аполлонович отца чувственно знал, до мельчайших изгибов и до невнятных дрожаний: был чувственно абсолютно равен отцу: он не знал, где кончается он и где в нем начинается этот сенатор… Когда оба соприкасались друг с другом, то они являли подобие двух повернутых друг на друга отдушин; и пробегал неприятнейший сквознячок… Менее всего могла походить на любовь эта близость: ее Николай Аполлонович ощущал, как позорнейший физиологический акт».
Сын-бунтарь, отдаленно связанный с террористами, презирает реакционную деятельность отца. «Николай Аполлонович пришел к заключению: родитель его, Аполлон Аполлонович, – негодяй»…
Сын – потенциальный отцеубийца. Судьба торопится неосознанное желание его воплотить в действительность. Он соглашается «взять на хранение» бомбу, от которой должен взлететь на воздух дом сенатора. Но тут двойственность сознания снова вступает в свои права. Мысль об убийстве отца ужасает сына. Ведь он его любит.
Так же трагически двоится отношение сенатора к сыну. Он боится и ненавидит его. «Сидя в своем кабинете, сенатор пришел к убеждению, что сын – негодяй. Так над собственной кровью и плотью шестидесятивосьмилетний папаша совершал умопостигаемый террористический акт». Не только сын – потенциальный отцеубийца, но и отец – «умопостигаемый сыноубийца». Но это – неполная правда: полная правда в том, что сыноубийца – нежнейший отец. Белый любит совместимость несовместимого, правду в неправде, добро во зле: он наслаждается трагизмом противоречий. В одной из самых сильных сцен романа передается разговор отца с сыном во время обеда. Николай Аполлонович «в порыве бесплодной угодливости, подбегая к родителю, стал поламывать пальцы… Аполлон Аполлонович перед сыном стремительно встал (все сказали бы – вскочил). Тянется вялый разговор с пустотами напряженного молчания. Наконец сын говорит о „Theorie der Erfahrung“ Когена – сенатор путает Конта с Кантом… „Не знаю, не знаю, дружок; в наше время считали не так…“ И вдруг старик вспоминает время, когда его Коленька был гимназистом и объяснял ему все подробности о когортах»… А позже, когда он подрос, отец, бывало, клал ему ладонь на плечо и говорил: «Ты бы, Коленька, читал логику Милля: полезная книга. Два тома… Ее я в свое время читал – от доски до доски»… и вот нет больше ненависти. «Подобие дружбы возникало к десерту: и иногда становилось им жаль обрывать разговор»… Пообедав, они расхаживают по анфиладе комнат. «И снова – встает прошлое… Так когда-то бродили они по пустой анфиладе – совсем мальчуган и… отец; он похлопывал по плечу белокурого мальчугана, показывал звезды: „Звезды, Коленька, далеко; от ближайшей – пучок пробегает к земле два с лишним… Так вот, мой родной!“» Вся эта беседа – точнейшая запись обычных разговоров «Бореньки» Бугаева с отцом: об этом свидетельствуют критики Белого. В романе «Петербург» автобиографический материал подчинен требованиям вымышленной фабулы; и все же видоизменен, но не искажен. Аблеуховы – Аполлон Аполлонович и Николай Аполлонович – в самом существенном и глубоком отражают автора и его отца.
По отношению к Белому применимо учение Фрейда о «комплексе Эдипа». Душевная рана, полученная в раннем детстве, стала для него роком наследственности. Образ отца и любовь-ненависть к нему предопределили его трагическую судьбу. Об Аблеухове-сыне автор пишет: «Николай Аполлонович стал сочетанием отвращения, перепуга и похоти». В этом его «первородный грех», которого он не может ни изжить, ни искупить. «Наследственная триада» владеет им деспотически: похоть к Софии Петровне Ликутиной, отвращение к отцу и к себе самому – и вечный перепуг: ужас перед надвигающейся гибелью («сардинница» с часовым механизмом должна взорваться). Он малодушно старается свалить свою вину на других («провокаторы») и отлично знает: «провокация была в нем самом». Николай Аполлонович страдает манией преследования и чувством всеугрожаемости. На этой патологической почве происходит разложение сознания и развоплощение действительности. Действие романа превращается в нагромождение «ужасов».
Вячеслав Иванов[24] посвятил «Петербургу» Белого замечательную статью, озаглавленную «Вдохновение ужаса». В ней он заявляет: «Я твердо знаю, что передо мною произведение необычайное и в своем роде единственное». Вяч. Иванов упрекает Белого в том, что в изображении Петербурга 1905 года он не показывает «всех реальных сил русской земли», что, зная Имя, от которого вся нежить тает, как воск от лица огня, он не довольствуется этим Именем и пытается «приурочить Его к обманчивым, мимо бегущим теням». Потом он вспоминает, как автор читал ему на «Башне» рукопись своего романа. «Мне незабвенны вечера в Петербурге, когда А. Белый читал по рукописи свое еще не оконченное произведение… Я, с своей стороны, уверял его, что „Петербург“ – единственное заглавие, достойное этого произведения, главное действующее лицо которого – сам Медный Всадник… В те дни, когда поэт читал мне свой „Петербург“, я был восхищен яркостью и новизною слышанного, потрясен силою его внутреннего смысла и глубиной избыточествующих в нем прозрений… В этой книге есть подлинное вдохновение ужаса. Читателю начинает казаться, что проглоченная бомба – общая и исчерпывающая формула условий личного сознания, коим наделены мы все в земном плане. „Познай самого себя“… Четыре стены уединенного сознания – вот гнездилище всех фурий ужаса!» И Вяч. Иванов, не колеблясь, называет «Петербург» «гениальным творением А. Белого».
