Лейтенант снял ботинки и встал голым между стульями. Штальшмидт повернулся и взглянул на Ольсена. Верхняя его губа насмешливо изогнулась.
— Какое противное зрелище! А, Штевер? Какое противное, отталкивающее зрелище — в голых телах есть что-то совершенно отвратительное. Ты не так уж плохо выглядел в мундире с красивыми орденами, но поверь, если б мог сейчас себя видеть, то пожелал бы заползти в какую-то нору и сдохнуть там. Взгляни на себя! Взгляни на эти громадные коленные чашечки! На омерзительные волосатые ноги! На громадные ногти! Черт возьми, ну и образина, а?
Он подмигнул Штеверу и принялся расхаживать вокруг лейтенанта, бросая на него глумливые взгляды, то и дело толкая и тыча пальцами. Лейтенант сносил все это с усталой терпеливостью, словно штабс-фельдфебель был ребенком, с выходками которого надо смиряться.
— Так! — заорал, остановясь, Штальшмидт. — Встать на четвереньки — опускайся, опускайся! Отжаться десять раз, и без фокусов — Штевер, подойди сюда и глянь ему в задницу, убедись, что он ничего не спрятал там…
Обер-ефрейтор Штевер охотно покинул свой пост у двери и подошел к ногам лейтенанта. Когда тот отжался приказанное количество раз и встал, Штевер приставил ногу в тяжелом сапоге к его крестцу и так толкнул, что Ольсен отлетел. Штальшмидт постарался встать у него на пути — если б заключенный задел его хотя бы слегка, он мог бы утверждать, что подвергся нападению — однако лейтенант, к его досаде, сумел не столкнуться с ним. Он сильно ударился о дверь, но штабс-фельдфебеля миновал.
Ольсен, шатаясь, поднялся на ноги и терпеливо встал к одному из стульев в ожидании очередного нелепого приказа. Глаза лейтенанта ничего не выражали, смотрели не столько на штабс-фельдфебеля, сколько сквозь него, и благодаря этому равнодушию он оставался отчужденным, не уязвимым.
Штальшмидт глубоко задышал. Если этот высокомерный лейтенант и дальше будет так держаться, его пребывание в тюрьме может оказаться очень тягостным. Тюрьмой, по сути дела, управлял он. Начальник время от времени заглядывал с поверкой, но Штальшмидт принимал все решения и обращался с заключенными, как вздумается. Что бы он ни предпринял, майор Ротенхаузен закроет на это глаза. Слишком дотошное разбирательство в их делах никому не доставило бы удовольствия, и пока Штальшмидт оставался более-менее осторожным, начальник тюрьмы охотно покидал все дела на его усмотрение.
— Так! — Штальшмидт шагнул к стульям. — Ремень и подтяжки останутся здесь. Ни к чему, чтобы ты брал их в камеру и забивал голову всякими мыслями. — Он глумливо посмотрел лейтенанту в лицо. — Самоубийств в этом заведении не бывает — кроме тех, которые организую я. Заруби это на носу. Тебе наверняка больше всего хотелось бы положить конец своему жалкому существованию до того, как предстанешь перед трибуналом и понесешь заслуженное наказание — ты наверняка хотел бы лишить общество удовольствия покарать тебя, не так ли? Я знаю; навидался уже таких типов. Думаешь, тебе удастся избежать ответственности за свои преступления. Так вот, не удастся, и моя задача позаботиться о том, чтобы не удалось.
Он потер большие, бесформенные руки и оглядел комнату.
— Тебя ждет либо Торгау, либо Глатц. Одно из двух. Надеюсь, это будет Глатц, а, Штевер? В Глатце делами заправляет оберст Ремлингер. Он знает, как обращаться с такими, как ты. Знает, как ломать вас, знает, как заставить пресмыкаться — он ввел там такую дисциплину, что даже старина Фриц[38] побледнел бы. Я повидал ребят, для которых существовали только слава или смерть, прямо с фронта, с головы до ног в шрамах и орденах. Повидал, как они входили туда гордо, словно павлины, а на другой день хныкали, словно дети. Там заставляют тебя, держа руки на коленях, подниматься по лестнице на четвертый этаж и спускаться оттуда, представляешь? Обращаются с вами так, как вы того заслуживаете, гнусные скоты…
Поскольку лейтенант оставался в своем бесстрастном трансе, Штальшмидт отступил назад и перешел к другой тактике.
— А, может, я ошибаюсь. Может, тебя отправят не в Глатц, а в Торгау. Кто может знать? Может, пошлют на плаху — я видел, как человеку отрубали голову. Видел всего один раз и больше не смог смотреть — это жутко. До крайности. Не всегда удается перерубить шею с первого удара…
На губах Ольсена невольно появилась легкая улыбка. Штальшмидту показалось, что лейтенант смеется над ним; смеется снисходительно, украдкой, будто над наивными детскими преувеличениями.
Штабс-фельдфебель оцепенел.
— Ладно, хватит разговоров! Одевайся, и быстро, пока я не вышел из терпения! Я занятой человек, дел у меня полно. Это тебе на все наплевать, ты никто и ничто, у тебя нет обязанностей, а мне нужно исполнять должность, я не могу весь день рассказывать сказки таким, как ты.
Лейтенант Ольсен быстро оделся. Теперь ему приходилось поддерживать рукой брюки, так как подтяжки были отобраны. Он хотел надеть галстук, но Штальшмидт неожиданно вырвал его.
— Галстуки запрещены! Что это, по-твоему, дом моды? И приведи в порядок френч, я не допускаю в своей тюрьме неряшливости!
Лейтенант молча сложил на груди широкие лацканы френча и застегнул их. Штальшмидт одобрительно кивнул.
— Правильно. Так лучше. Смотрю, ты быстро воспринимаешь новые идеи — мы еще сделаем из тебя человека. Ты не поверишь, сколько офицеров прибывало сюда такими, как ты, и выходило настоящими солдатами. Так! Небольшая разминка перед тем как отправишься в камеру. Руки на голову, попрыгать на месте — начали!
Лейтенант положил руки на голову и начал подпрыгивать. При этом брюки сползли к лодыжкам и грозили привести его к падению.
Штальшмидт и Штевер, запрокинув головы, громко, грубо захохотали. Ольсен продолжал подпрыгивать. Казалось, он почти не сознавал, что брюки спали на ступни, что выглядит смехотворно, и его это явно не волновало.
Штальшмидт перестал смеяться, ткнул Штевера в бок и сверкнул на него взглядом. Штевер тоже прекратил смех. Лейтенант Ольсен испортил шутку; она была уже совершенно не смешной.
Оба стояли, не сводя с него глаз, на лице Штальшмидта явственно читались замешательство и ярость. Он поймал себя на мысли, не окончательно ли тронулся заключенный умом. Разумеется, бывали и другие со сломленным духом, уже равнодушные к тому, что с ними станется, но этот идиот лейтенант держался гораздо дольше остальных. Конечно, человеку может быть все равно, что его ждет, заключение или казнь, но Штальшмидт в конце концов добивался какого-то проблеска реакции, подвергая его мелким унижениям — раздавая другим вещи из его карманов, раздевая, обыскивая, заставляя прыгать на месте. Неужели этот упрямый болван заключенный совершенно не восприимчив ни к чему? Неужели у него нет подобающей гордости или чувства стыда?
Штальшмидт перешел к следующему фарсу.
— Так! Ложись на пол ничком! Пять поворотов вправо, пять влево, и не отрывай живота от пола, а то плохо будет!
Лейтенант Ольсен послушно лег на пол. Послушно начал вертеться вкруговую.
Штальшмидт подошел и наступил ему на пальцы. Ольсен скривился от боли. И кусал губы, пока не выступила кровь. Штальшмидт видоизменил пытку, начав ходить по рукам заключенного. Перед глазами Ольсена поплыл красный туман, но добиться от него удалось лишь негромкого протестующего стона.
Затем они дали ему тяжелую бельгийскую винтовку старого образца, вывели его в коридор и позвали Стервятника Грайнера помогать им в муштре лейтенанта.
— Огневая подготовка! — выкрикнул Штевер. — На колено, изготовиться к стрельбе!
Грайнер стал ходить вокруг Ольсена, озирая его критическим оком, готовясь придраться к малейшему недостатку, но ему недоставало воображения, чтобы выдумать их, и, к несчастью для него, у заключенного никаких недостатков не было. Обращаться с оружием лейтенант Ольсен умел.
— Встать, изготовиться к стрельбе! — заорал Штевер.
Лейтенант Ольсен тут же оказался на ногах, держа винтовку, как положено по инструкции. Штевер принялся выкрикивать команду за командой.
— Ложись! На колено! Встать! На кра-ул! Вольно! Примкнуть штык! Ложись! Встать, смирно. Изготовиться к стрельбе! Полуоборот направо! Отставить! На месте бегом марш!
Лейтенант повиновался в угрюмом молчании. Остановили его, когда он был близок к тому, чтобы упасть.
— Смирно! — выкрикнул Штевер хрипнущим голосом.
Лейтенант прекратил бег на месте. Вытянулся в струнку и неподвижно застыл. На миг здание закачалось перед его глазами, и Ольсен подумал, что упадет ничком, но это ощущение прошло, и он сохранил свою позу. Однако рысиные глаза Грайнерта углядели едва заметное движение. Стервятник в радостном возбуждении шагнул вперед.
— Шевельнулся! Ему приказано стоять смирно, а он шевелится!
Не заметившие ничего Штевер и Штальшмидт уступили поле боя Грайнерту.
