Словом, выбросить безделицу даже с непонятными письменами не мог. Так и носил. Решил: пусть останется, как напоминание о том, что любовь самое дурацкое и бесполезное чувство на свете. И коли угораздит снова вляпаться в такое «добро», он подарочек Затеин достанет и вспомнит, каково это… предпочесть какое-то идиотское сватовство доброму и проверенному сеновалу!
Он забылся и вернулся в действительность только от дружного хохота белозёрцев.
– Ну, например. Скажи нам, монах! Что значит твоё имя? Это вот – Розмич, у него шрам от княжьего коня вот тут имеется. Я Ловчан – до баб больно ловок. А тебя как угораздило? – допытывал Ултена дружинник.
– Отец мой был язычником и грешным человеком, как и вы. Я рано осиротел, но братство не дало мне погибнуть. Всё, чему я обучен, что разумею – от великого братства и веры в Господа нашего всемогущего!
– Эк завернул! – усмехнулся Ловчан. – Ты лучше давай по делу, не уворачивайся от вопроса.
– К чему мне? Я и сам охотно вспоминаю о своём имянаречении, возвращаюсь к тем благословенным денёчкам юности. Эх! Но что было, не вернёшь. Не надо жалеть о прошлом! Ни о чём жалеть не надо, – проговорил кульдей и снова приложился к ковшику с хмельным мёдом.
– Угу, – промычал Розмич.
– Прозванье моё будет от святого человека, который жил много прежде нас – восемь колен[18] назад – в той стране, что мы, гэлы, зовём Эйре или же Эрин, а чужаки – Скотией. Вся его жизнь была в единении с Господом и всем Божьим миром. Небеса наделили того Старого Ултена могущественной силой. И никто во всей земле не подозревал об этом, ведал лишь сам он, но никогда не пользовался и малой частью данного ему свыше.
Страшное несчастье постигло тогда любимую мной Эйру, невиданная доселе болезнь выкосила добрый люд через одного. Старый Ултен держал приют для сирот, заменяя многим детям отца и мать.
У самого Огнуса Неудачника читал я сие предание, и да воздастся хвала всем добрым христианам, заботящимся о просвещении потомков! И да будет с ними наша благодарность…
– Короче! – не выдержал Ловчан соплеизлияний.
– И в то же дикое время, когда правил верховный король Дармид, из-за моря явилась к нашим берегам вражья флотилия. Многие воины лежали в лихорадке, они не могли и шага ступить, не то что взяться за оружие.
И вот посланец короля является к Старому Ултену с тревожной вестью и мольбой о заступничестве пред Всевышним. Гонца не пускали к Ултену, он поочерёдно кормил младенцев из глиняной бутыли и был первым, кто придумал тряпичную соску. Но именем Дармида тот прорвался в детскую и пал пред святым отцом на колени, умоляя его вознести мысли к Господу для спасения Эйры.
И тогда Ултен воздел левую, свободную руку. И чудовищные валы покатились к неприятельским судам и потопили их, все до единого.
– Сильный волхв! – вставил Ловчан, думая, что тем польстил рассказчику.
Кульдей презрительно глянул на дружинника и продолжил:
– Прошло некоторое время, сам верховный король прибыл к Старому Ултену, чтобы сказать тому благодарственные слова, но святой ответил укоризненно: «О Дармид, если бы твой посыльный подождал, пока не освободится моя десница, то едва бы я её поднял и с того мгновения ни один бы ворог не ступил бы на берег Эйры!» Потому и говорится: Соломон был мудр, Самсон – силен, Мафусаил прекрасно знал жизнь, но даже все вместе они не разули бы босоногого.
– А что за люди эти Саламон, Сомсан и Муфу… – начал было любознательный Ловчан, но осёкся под укоризненным взором Розмича.
– Мудрейшие, – услышал его кульдей.
– Вот у меня тётка тоже была баба умная… – вставил слово Борята.
– Это та, которая позапрошлым летом сыроеги с молодыми мухоморами спутала? – откликнулся Ласка. – И козла полгода доила, удивляясь, отчего молока с гулькин нос даёт?
Дружинники покатились со смеху, даже помрачневший Розмич от улыбки не удержался.
После схватки с Борятой и Лаской жизнь алодьских дружинников наладилась. Будто не висел над ними чёрный покров клеветы, будто прежде ни единого разногласия не было.
Когда Полат подозвал Розмича и напомнил о невысказанной просьбе, с которой началось примирение с белозёрскими, тот промолчал. Отпрашиваться и уходить теперь бессмысленно. Да и не хочется, если по правде.
На каждом привале Розмич и Ловчан показывали белозёрцам свои уменья, сами тоже учились, хотя мастерство Полатовых дружинников особых восторгов не вызывало. Всерьёз удивляли только трое, братья, по всему видать, – Вейк, Кеск и Норемб[19].
Эти были из белозёрской веси, из свиты Арбуя. Низкорослые и блеклые, как и всё племя, но хитрющие, словно стая лис.
Они полагались исключительно на ловкость. Легко уходили от размашистых ударов, сами норовили ударить так, чтобы покалечить противника, а лишь после дорезать, как домашнего поросёнка.
Розмич не испытывал к вепсам жгучей неприязни, как вначале, но запоминал их повадки, следил пристально. Кто знает, вдруг однажды действительно придётся вернуться в Белозёрье? Если Олег не убедит Полата… следовать Рюрикову завету, о котором все были наслышаны уже на другой же день после кончины властителя. В том, что Олег убеждать будет, Розмич не сомневался.
Погода портилась всё чаще. Солнце с самого утра норовило прикрыться тяжёлым покрывалом туч. Ветер стал холодней, зло срывал с деревьев золотистую листву и бросал под копыта белозёрских лошадок. Небо, глядя на умирающую природу, плакало.
Зато дичь не переводилась, всё так же лезла под стрелы. Пару раз удалось завалить лося, а однажды подняли кабана. С этим пришлось повозиться – старый, поднаторевший в боях секач удирать не собирался и расставаться с жизнью не хотел. Едва не поймал на клык Боряту, растерзал подвернувшуюся лошадь – благо, вели запасных в поводу. Кабана всё-таки пересилили, но мясо есть не смогли – слишком старое, никаких зубов не хватит, чтобы прожевать.
Овсом для лошадей разживались в редких деревеньках. Полат не предлагал селянам ни дирхемов, ни другой платы, брал просто так, поясняя:
– Из княжьей дани вычтите.
Розмич сперва удивлялся: как можно распоряжаться чужим достатком?! После привык и заморачиваться прекратил. Увлечённый дружинной жизнью, потешными боями и нескончаемыми воинскими байками, он вообще перестал мыслить.
Не насторожился и когда один из Арбуевых подручных рассказывал о страшном звере, поселившемся близ Белозера. По словам вепса, не то волк, не то медведь рвал зазевавшихся грибников и охотников.
– Мой брат, – не скрывая ужаса, говорил он, – за несколько дней до нашего отъезда на этого зверя напоролся. Вернулся с разодранной грудью, едва живой от пережитого испуга. Раны его посмотрели – ничего смертельного. Но когда уходил, брат уже на пороге иного мира стоял. Знахарка только головой качала – помочь нечем.
– Почему? – спросил кто-то. – Почему умирал-то?
Вепс пожал плечами, ответил с болью в голосе:
– Сначала думали, от испуга. А знахарка кровь на язык попробовала, сказала – гниёт. Значит, когти у зверя ядовитые. В тот день ещё семеро пропали, найти уже не чаем. Вернусь – сам облаву устрою. Отомщу. Умру, но отомщу.
Не спохватился, и когда Спевка одного подловил…
Молодой дружинник глядел зло, к оружию даже не тянулся, но язык был острей любого меча:
– Я всё равно заставлю!
– Чего? – недоумённо протянул Розмич.
– За Птаха ответить заставлю! Не сегодня, так завтра! Не в этот раз, так в следующий!
– Успокойся, горячий. Научись для начала в глаза врагу смотреть, а не в… не со спины заходить.
– Не тебе меня учить! Я видел Птаха, когда его обмывали!
– И что?
– У него полоса на груди, но умер от другого! Сердце-то со спины пробито было! И не мечом, а ножом!
– Послушай, ты! – взъярился Розмич, схватил щенка за грудки. – Меня той ночью в Белозере не было! И люди мои, как пить дать, в дом Жедана не приходили! Не я в смерти Птаха повинен, ясно?
Спевка не ответил, только зашипел злее тысячи гадюк. И едва Розмич разжал руки, скрылся из виду. Больше встречи не искал, а то, что взглядом спину сверлил, алодьского дружинника не волновало. Нравится – пусть смотрит. Нападёт – поговорит иначе.
Так и шли. День за днём. Час за часом.
…Настойчивые расспросы про Алодь подозрений тоже не вызывали. В желании узнать больше о славном городе ничего особенного нет. Стремление преуспеть в боевых премудростях также понятно – вдруг да придумали соратники и такое, что способно облегчить нелёгкое бремя войны, сделать дружинников в сто раз удачливей? А обыкновенные байки из жизни гарнизона и города – вообще не в счёт. Так что Розмич не удивлялся, рассказывал не задумываясь.
Лишь один вопрос, заданный беловолосым Вейком, озадачил всерьёз:
– А что княгиня Риона? Как дочь столь далёкой земли очутилась в этих краях? – спросил он.
Розмич о таком никогда не задумывался. Ну да, живёт в Алоди заморская баба, и что? Мало ли их… баб.
