— Надо прикинуться пьяными. Если привратник станет расспрашивать, я отвечу сам.
Они согласно кивнули.
Привратник даже не посмотрел в нашу сторону. Мы поднялись по лестнице и вошли в прихожую. Макс отдал фонарик шоферу, а сам сжал в руке пистолет, спрятав его в складках пальто. В прихожей было пусто, но если бы там кто-нибудь и оказался, то, наверное, умер бы от страха, увидев нас. При трепетном свете лампадки, поставленной по обету перед образом святого, мы, должно быть, являли собой отнюдь не мирное зрелище. Шофер зажег фонарик и дал его мне. Не проронив ни слова, я провел этих двух прислужников Леппринсе в комнату Марии Кораль. Ничто не изменилось здесь за время моего недолгого отсутствия: цыганка по-прежнему лежала на кровати, тяжело дыша, и стонала. При свете фонарика комната выглядела еще более убогой и заброшенной: огромные пятна сырости на обшарпанных стонах настолько разрослись, что невозможно было определить первоначальный рисунок обоев. По углам свисала паутина, а из мебели стояли лишь сосновый стол и два стула. В одном из углов виднелся раскрытый картонный чемодан, повсюду валялась одежда Марии Кораль, но нигде не было заметно ни плаща, ни перьев, которые она надевала во время представления в кабаре. Слуховое окно у изголовья кровати выходило в унылый патио, такой же мрачный, как и весь этот дом.
Я поднес фонарик к Марии Кораль, и ее осунувшееся лицо, полуприкрытые веки и мертвенно-бледные губы напугали меня еще больше, чем прежде. Сам того не замечая, я дрожал, словно в ознобе. Макс, заметил мое состояние, прикоснулся к моему локтю и жестом велел посторониться. Я посторонился, а Макс и шофер приподняли Марию Кораль. На цыганке была поношенная ночная рубашка, мокрая от пота. В таком виде ее нельзя было выносить на улицу. Я снял с себя пальто и накинул на нее. Бедняжка даже не подозревала, что происходит вокруг нее. Прежде чем выйти, Макс показал на маленький потрепанный бархатный кошелек, лежавший на столе. Я сунул его в один из карманов пальто. Макс взял Марию Кораль за ноги, шофер подхватил ее под мышки, и мы вышли в коридор. Когда мы миновали прихожую, я выглянул на лестничную площадку и, увидев, что путь свободен, позвал своих спутников. Вчетвером мы спустились вниз по лестнице, никого не встретив. Уже внизу я шепнул Максу:
— Нельзя так идти мимо привратника. Посадите ее, и притворимся пьяными.
Мы прикинулись пьяными. Я погасил фонарик и с веселым видом подвыпившего человека, покачиваясь из стороны в сторону, подошел к каморке, где добрый привратник бесцельно проводил время. Стремясь отвлечь его внимание и загородить проход от лестницы к выходу, я стал прощаться с ним, похлопал его по плечу и выложил на стол несколько мелких монет, как бы в знак благодарности. Привратник обернулся к странной процессии, состоявшей из двух мужчин и женщины, перевел на меня отсутствующий взгляд и снова погрузился в свою бессмысленную летаргию. Тем временем я уже подошел к двери, и мы вчетвером направились к машине. По пути я подумал: хорош же этот пансион, если привратник даже не удивился тем странным событиям, которые происходили у него на глазах.
Подойдя к автомобилю, Макс и шофер положили Марию Кораль на заднее сиденье. Леппринсе и адвокат пересели на откидные скамейки. Оба прислужника француза заняли передние места, мотор легко заработал, и Леппринсе, перед тем как захлопнуть дверцу, сказал мне:
— Иди домой и никому ничего не рассказывай. Я дам о себе знать.
Он закрыл дверцу и поехал в неизвестном мне направлении. Я забыл забрать свое пальто, а ночь была холодной. Подняв воротник пиджака, я засунул руки в карманы брюк и быстро зашагал домой.
Немесио Кабра Гомес прогуливался взад-вперед, поглядывая на величественные часы, висевшие у него над головой, и каждый раз останавливаясь у витрин Эль Сигло, чтобы поглядеть на них. Витрины крупных магазинов изобиловали заманчивыми товарами, и, словно сами по себе продукты не являлись рекламой, их декорировали цветными лентами, фольгой, ветками омелы и другими рождественскими украшениями. Покупатели бесконечным потоком вливались в магазин и выплескивались оттуда. Те, кто входил с пустыми руками, выходил, нагруженный пакетами, а те, кто уже был нагружен, выходил, погребенный под живописной, радужной пирамидой. Но, казалось, никто не сетовал на багаж, который превратил их в добровольных случайных носильщиков. Правда, некоторые чванливые дамы возлагали свою ношу на слуг и лакеев, но большинство покупателей предпочитало собственноручно нести драгоценный груз своих будущих иллюзий. Немесио Кабра Гомес смотрел на них с завистью и с некоторой грустью. На вывеске возле базара громадными буквами было написано:
СЧАСТЛИВОГО РОЖДЕСТВА И НОВОГО 1918 ГОДА!
Немесио Кабра Гомес снова посмотрел на часы. Они показывали шесть часов сорок минут. Свидание было назначено на половину седьмого, но он привык ждать и не волновался. Да и зрелище было замечательное. Какая-то молоденькая мать с ребенком на руках подошла к Немесио и, улыбаясь, протянула ему несколько монет. Немесио сосчитал их и, склонившись в глубоком поклоне, пробормотал: «Да хранит вас бог!» И опять зашагал, чтобы не замерзнуть от холода вечерних сумерек. Прошло еще десять минут. У базара останавливались извозчики, которые привозили и увозили людей. Без десяти семь Немесио услышал, как кто-то тихонько окликнул его из кареты. Он подошел, и ему сделали знак, чтобы он сел в нее. Немесио безропотно подчинился, и карета тронулась с места. Занавески были задернуты изнутри, и он не мог определить, в каком направлении они поехали.
— Ты что-нибудь узнал, Немесио? — спросил человек, сидевший напротив него.
И хотя в карете было довольно темно, Немесио без труда узнал в нем того благородного кабальеро, который несколько дней назад имел с ним деловой разговор в таверне.
— Да, сеньор, я нашел его, — ответил Немесио. — Хотя это было совсем не просто, но настойчивость и сноровка…
— Хватит болтать, ближе к делу.
Немесио Кабра Гомес проглотил слюну и еще раз прикинул, насколько ему выгодно говорить правду. Он боялся, что новость, которую он принес, разочарует благородного кабальеро и ему велят прекратить слежку, а стало быть, лишат возможности заработать. Однако соврать он тоже боялся, поскольку кабальеро рано или поздно обнаружил бы ложь, а Немесио по опыту знал, какова месть сильных мира сего, и страшился ее пуще всего на свете.
— Видите ли, сеньор, то, что я скажу, не понравится вам. Совсем не понравится.
— Да говори же, наконец, черт возьми! — нетерпеливо потребовал кабальеро.
— Его убили, сеньор.
Кабальеро подпрыгнул с места и открыл рот от удивления. Прошло несколько секунд, прежде чем к нему вернулся дар речи.
— Что ты сказал?
— Его убили, сеньор. Убили бедного Пахарито де Сото.
— Ты уверен?
— Я видел это собственными глазами, чтоб мне ослепнуть, если я вру.
— Видел, как его убили?
— Да… то есть не совсем так. Я провожал его домой, но он не позволил мне довести его до самого подъезда. Возвращаясь, я увидел автомобиль, на который сначала не обратил внимания, но потом вдруг вспомнил, что автомобиль этот преследовал нас всю ночь. Я кинулся назад, сеньор, но Пахарито де Сото уже лежал мертвый посредине улицы.
— Был там кто-нибудь еще, когда это случилось?
— В момент происшествия нет, сеньор. Вы же знаете, каково нынешнее милосердие. Но когда я подбежал к нему, там уже собралась толпа.
— И он был мертв?
— Лежал совсем бездыханный, сеньор, уже труп.
Несколько минут кабальеро хранил молчание, которым Немесио воспользовался для того, чтобы по уличному шуму определить место их нахождения. Он услышал звон трамваев и тарахтенье моторов. Карета продвигалась вперед медленно. И Немесио заключил, что они еще не миновали торгового центра и, возможно, с трудом пробирались вверх по Пасео-де-Гарсиа.
— Вы о чем-нибудь говорили с ним перед смертью? — спросил, наконец, кабальеро.
— Да, сеньор, мы проболтали с ним всю ночь. Сначала Пахарито де Сото разбушевался, потому что много выпил.
— Он был пьян?
— Да, сеньор, он здорово напился. И поднял бучу в таверне, где я его нашел.
— Что ты подразумеваешь под словом «буча»?
— Он стал ругать всех и сказал, что многих следует убить.
— А кого именно, называл?
— Нет, сеньор. Он сказал только, что многих, но имен не называл.
— А за что, говорил?
— Говорил, что его обманули и обманут всех, если их не уничтожить. По правде говоря, мне показалось, что он сильно преувеличивает. Не думаю, чтобы кого-нибудь следовало убивать.
— Что он еще говорил?
— Больше, пожалуй, ничего. Посетители таверны потребовали, чтобы он замолчал, и мы ушли. На улице он уже ничего не говорил об этом. Только пел и мочился посреди улицы.
