— Не надо. Не бери ничего из дому, не нужен мне чужой хлеб! — сердится мальчик.
Он уже знает, что у Динки есть дом, есть мать и сестры.
Динка сказала ему об этом на следующий день после того, как они в первый раз ходили на утес.
— Лень! — сказала она, сидя на обрыве и тяжело вздыхая. — Ты не рассердишься на меня, если я тебе что-то скажу?
— А что ты скажешь? — усаживаясь рядом с ней, заинтересовался Ленька.
— Я скажу… что я врушка! — неожиданно выпалила Динка и, сильно испугавшись своего признания, начала быстро оправдываться: — Я не хотела тебе врать, ты сам подумал, что я сирота. Но я только для шарманщика тогда пела, ему никто не давал денег. И я не созналась бы тебе, Лень, но я хочу, чтобы ты пошел к моей маме. Она возьмет тебя насовсем. У меня такая добрая мама!
Но Ленька вскочил, и глаза его потемнели от злобы:
— Хватит мне благодетелей! И ты тоже не лазай сюда, коли так! «Насовсем возьмет».. Какая барыня нашлась! Проваливай отсюда подобру-поздорову! Я всю жизнь ел чужой кусок и теперь, может, на смерть иду, чтобы от своего благодетеля избавиться! Уходи отсюда! Я тебя, как сироту, жалел, утес тебе показал, а ты что сделала?
Динка заплакала:
— Я ничего не сделала, я для тебя хотела лучше…
— Ишь язва! Лучше она хотела! Выведала у меня все — куда я теперь денусь? Небось все уже матери растрепала обо мне? Говори, кому сказала про утес? Ну, говори! А то как двину сейчас, так и останешься на месте!
Слезы у Динки высохли, глаза злыми, колючими иголками впились в лицо товарища:
— Я никому не сказала и не скажу! И не приду сюда больше, и знаться с тобой не хочу! Я тебя тоже, как сироту, жалела… — Динка вспомнила красные рубцы на Ленькиной спине, и губы ее задрожали: — Я из-за тебя плакала, а ты меня какой-то язвой ругаешь и бить хочешь!.. Ладно! Я сама тебя побью, если захочу…
— Ты — меня? — прищурился Ленька. — Ну, бей! Ну, захоти! Кричи свое «Сарынь на кичку!» и бей! — издевался он, выпячивая грудь и загораживая Динке дорогу.
— Если захочу, так и побью. Но я не захочу, потому что и так… у тебя… вся спина… — Динка безнадежно махнула рукой и снова заплакала.
— А что тебе моя спина? Это ведь другие били… а теперь ты руку приложи, — горько усмехнулся Ленька.
— Я пойду… — сказала Динка.
Но мальчик снова загородил ей дорогу:
— Переплачь, тогда и пойдешь. На-ко вот… гребень тебе купил, неожиданно добавил он и, вытащив из кармана завернутый в бумажку железный гребешок, протянул девочке.
Но Динка оттолкнула его руку:
— Не надо мне ничего!
— Да бери уж!
— Не надо!
— Эх, ты! — с укором сказал Ленька, держа в руке гребешок. — Я последние пять копеек заплатил… какую корзинищу одной торговке нес. Думал, обрадуешься ты, расчешешь свою гриву…
Динка бросила косой взгляд на гребешок.
— Не надо мне от тебя ничего, — повторила она.
— Ну, не надо так не надо, — сказал Ленька и сел на траву, обхватив руками колени. — Тогда и книжку свою бери, мне тоже не надо, — добавил он, поднимая обернутую в бумагу книжку. — Дала, теперь бери назад.
— Это не я дала, это Мышка, — не оборачиваясь, ответила Динка и медленно пошла по обрыву. Но Ленька догнал ее.
— Бери гребень, тогда возьму книгу, — примирительно сказал он. — Тебе ведь купил, зленная какая!
— Я не зленная, а если ты меня прогонял и язвой ругался, то мне и гребня но надо.
— Прогонял… А зачем врала про себя? Я к тебе с хорошим, а ты ко мне с плохим. Я думал, ты хоть и маленькая девчонка, а дружбу понимаешь.
— Я ничего тебе плохого не сделала, я и не врала вовсе, а просто не сказала сразу, потому что ты только сирот жалеешь. А раз я не сирота, то и водиться со мной нечего! — сердито сказала Динка.
— Значит, и на утес не пойдешь?
— Домой пойду.
— Ну ладно, — грустно сказал Ленька. — Меня Митрич на субботу в город посылает. Рыбу он даст продать. Я думал, вместе с тобой поедем. Там на базаре карусели есть. Кто на лошади едет, а кто в санках. Один за другим крутятся вокруг столба. Видала ты их?
Динка покачала головой.
— Ну вот! — обрадовался Ленька. — Я бы покатал тебя. Мне Митрич десять копеек обещал за рыбу. А на каруселях, верно, недорого. Да ты бы хоть и одна покаталась, я не маленький…
У Динки захватило дух.
— Я бы поехала, — нерешительно оказала она, — но ведь мы уже раздружились.
— Да я больше не сержусь на тебя, — улыбнулся Ленька.,
— А я сержусь! Зачем ты меня язвой обругал? Поклянись, что больше так никогда не скажешь! Тогда поеду!
— Да ну тебя! Еще клясться ей буду! — рассердился Ленька.
— Ну, тогда катайся сам на своих каруселях! — И Динка решительно двинулась вперед.
— Да погоди! Ну как я клясться буду? Чего хоть говорить-то? — расстроился Ленька.
— Как ругался, так и клянись.
— Язвой, что ли?
— Не язвой, а своим честным именем и гробом.
— Каким гробом?
— Своим, конечно.
— А где у меня свой гроб? — засмеялся Ленька, — Я же не мертвец!
— Так будешь мертвецом, если нарушишь клятву! — припугнула Динка.
— Я и без клятвы буду мертвецом, если хозяин мой вернется, а на барже пусто.
— А разве он уже должен приехать?
— Да не должен бы… Но я ведь на барже с утра не был. Ну как он вернулся? — забеспокоился вдруг Ленька.
— Тогда, значит, мы и в город не поедем?
— Какой тогда город!
— Как же я узнаю, Лень, приехал он или нет?
— А где ты живешь? Далеко отсюда?
— Да нет, совсем близко, только подняться наверх — и все! Пойдем, покажу! И знаешь, Лень? Вешай мне флажок на забор, когда идешь на утес, вот я и буду знать… Если нет флажка, значит, хозяин приехал, — быстро придумала Динка.
— А где я его возьму, этот флажок?
— У нас есть много, елочные остались. Я дам тебе, ладно? И тогда я тоже не буду зря бегать, а то все ругаются дома.
— Ну пойдем, покажи свой забор и вынеси мне флажок. Пошли скорее!
— Подожди… а клятва? — придирчиво спросила Динка. Ленька махнул рукой и улыбнулся:
— Да я и так тебя сроду больше не обругаю. Что я, враг себе, что ли?
— Ну, тогда пойдем! — великодушно согласилась Динка. С тех пор она каждый день с нетерпением ждала флажка и обещанной субботы.
Глава тридцать третья
СБОРЫ В ТЕАТР
Пока Динка бегала на утес и ждала субботы, подошел торжественный день сборов в театр. Еще перед этим вечером Катя и Марина вытащили из шкафа все свои наряды. На кроватях лежал целый ворох старых, поношенных платьев и блузок. А вокруг с озабоченными лицами стояли ближайшие cоветчицы. — Мышка и Алина. Динки не было — она повела домой Марьяшку.
— Я так давно себе ничего не шила, — перебирая свои вещи, говорила Марина, — что просто не знаю, что надеть!
— Мамочка, а вот это! Папино любимое надень! — сказала Алина, доставая из шкафа черное шелковое платье. — Надень, мамочка!
— Конечно! Оно же очень скромное и так идет тебе, — сказала Катя.
— Да нет! Зачем трепать его зря… Повесь, повесь, Алина! — забеспокоилась мать.
— Надень, надень! Ничего ему за один раз не сделается. Все-таки модная пьеса, может оказаться много знакомых, надо быть в приличном виде, решительно заявила Катя.
— Надень, мамочка! Ты будешь такая красивая! — запросили девочки.
— Heт, нет! Это папино любимое, и я его очень берегу. Когда папа приедет, тогда я и дома его надену. А сейчас я себе что-нибудь другое найду.
«Когда-то он еще приедет! — подумала Катя и с грустью посмотрела на сестру. — Хорошо еще, что она так верит в его возвращение!..»
Марина поймала ее взгляд и улыбнулась:
— Ты стала такой неверующей, Катя. Но ведь Саша не один. И борьба идет… Нельзя же так опускать руки.
— Совсем я не опускаю рук. Но пройдут, может быть, годы, пока опять соберутся силы. А ты… бережешь платье, — мягко пошутила сестра.
С террасы, запыхавшись, вбежала Динка, она очень боялась опоздать на сборы.
