Те заохали от восторга и стали окликать друг друга.
Не успел Аль-Мустасим поставить на место Сури другого ребенка, раздался голос визиря Аримана, говорящего со слугами. Халиф нахмурился. Чудо померкло, радости как не бывало. Ариман никогда не оставит его в покое! Аль-Мустасим вздохнул, когда визирь откашлялся, явно рассчитывая на его внимание.
– Простите, что отвлекаю вас, господин, но есть новости, которые вы должны услышать.
Аль-Мустасим оставил детей играть; те уже шумели под слоями темной ткани. Халиф заморгал, вернувшись в залитые солнцем комнаты, и, улучив мгновение, отправил пару слуг проследить, чтобы мальчишки ничего не разбили.
– Ну, что изменилось в сравнении с вчерашним днем или с позавчерашним? Мы по-прежнему окружены войсками неверных?
Левую руку визирь плотно обмотал свитком, развернув его правой рукой, чтобы прочесть. Аль-Мустасим отмахнулся, словно боясь оскверниться.
– Наверняка очередное требование сдаться. Сколько я таких видел? Монгольский военачальник угрожает и обещает; предлагает мир, потом сулит полное уничтожение. Ничего не меняется, Ариман.
– В этом послании, господин, он пишет, что примет дань. Игнорировать его больше нельзя. Этот Хулагу известен жадностью. В каждом осажденном городе его люди спрашивают: «Где драгоценности? Где золото?» Хулагу интересует не святость Багдада, а городские хранилища, полные золота.
– Хочешь, чтобы я отдал ему богатство своего рода?
– А если единственная альтернатива – сожженный город? Да, хочу. Хулагу почувствовал вкус крови, и люди его боятся. Везде сплетни, что арабы с ним уже договариваются, уже рассказывают монголам о секретных путях в Багдад.
– Секретных путей нет! – рявкнул Аль-Мустасим. Даже самому ему возглас показался визгливым и раздраженным. – Иначе я бы о них знал.
– Тем не менее на базарах говорят только о них. Мы бездействуем, а люди каждую ночь ждут, что монголы прокрадутся в Багдад. Генералу нужно лишь золото, говорят они. Почему, мол, халиф не отдаст ему все золото мира, чтобы спасти нас?
– Ариман, я жду. Неужели у меня ни друзей, ни союзников? Куда все подевались?
Визирь покачал головой.
– Они помнят Чингисхана, господин. И спасать Багдад не придут.
– Я не могу сдаться, я светоч ислама! Взять хотя бы библиотеки… Моя жизнь одного текста из них не стоит. Монголы все уничтожат, если проберутся в мой Багдад.
Ариман нахмурился. Аль-Мустасим почувствовал, как в нем нарастает гнев, и отступил подальше от камары, чтобы дети не услышали их беседу. Возмутительно! Ариману следует поддерживать халифа, разрабатывать тактику и истреблять его врагов. А вместо этого визирь предлагает не что иное, как бросать золото голодным шакалам…
Визирь же наблюдал за своим господином с досадой. Халифа он знал очень давно и понимал, чего тот страшится. Страхи Аль-Мустасима казались вполне оправданными. Только выбирать приходилось не между выживанием и разрушением, а между честью и гневом самой жестокой из известных Ариману расы. Да и в истории слишком много примеров, чтобы их не замечать.
– Шах Хорезма противился монголам до конца, – тихо напомнил Ариман. – Храбрец, каких еще поискать… Где он сейчас? Города его стали черным камнем, а уцелевший народ – рабами. Господин, вы всегда просили говорить вам правду. Вы прислушаетесь, если сейчас я попрошу вас открыть ворота и спасти столько людей, сколько получится? Чем дольше Хулагу ждет на жаре, тем безжалостнее становится.
– Кто-нибудь придет нам на помощь, и тогда мы им покажем, – жалобно пригрозил Аль-Мустасим. Впрочем, он сам себе не поверил. Ариман же презрительно усмехнулся.
Халиф поднялся со своего ложа и подошел к окну. С базаров пахло душистым мылом, его огромными партиями варили в западном квартале Багдада. Городу башен, чудес, науки угрожали порох и металл, а еще люди, которым интересна не суть вещей, а разрушительная сила. За стенами халиф видел монгольских воинов, суетящихся, подобно черным муравьям. От горя глаза заволокло слезами, слова не шли наружу. Аль-Мустасим подумал о детях, не ведающих о витающей над ними угрозе. Его угнетало черное отчаяние.
– Подождем еще месяц. Если никто не явится мне на помощь, я выйду к врагам. – Горло халифа судорожно сжалось. – Я выйду к врагам и договорюсь о капитуляции.
Глава 19
На глазах Хулагу огромные ворота раскрылись стараниями рабов, которых хлестали плетьми. Царевич уже вспотел, а солнце припекало и припекало. Смуглый от природы, до этой бесконечной осады он не знал, что такое солнечный ожог. Сейчас же первые утренние лучи жгли не хуже раскаленного железа. От пота саднило кожу, а когда тот капал с бровей и ресниц, болели глаза, и Хулагу то и дело моргал. Он очень старался поддерживать здоровье и бодрость воинов, но беспросветная скука осады напоминала сыпь, медленно поражающую кожу внешне здоровых людей. Только подумал о сыпи – зачесались волдыри в промежности. Из-за опасности заражения вскрывать их шаман не решался, но, укрывшись в юрте, Хулагу безжалостно их давил, пока боль не становилась невыносимой. На пальцах оставалась белая маслянистая жидкость, едкий запах которой царевич чувствовал даже сейчас, в ожидании халифа.
По крайней мере, скоро осада закончится. Багдадцы уже дважды пытались ее прорвать, оба раза по реке. Первый раз за речными воротами построили лодочки. С берега в беспомощных пассажиров швыряли кувшины с гарным маслом, потом обстреляли горящими стрелами. Кто погиб в тот день, Хулагу не ведал. Искореженные тела не опознаешь, даже если бы ему очень этого хотелось.
Вторая попытка оказалась затейливее. Шестеро вымазали тела маслом и сажей, а в качестве опоры использовали стволы деревьев, которые втыкали в мягкое дно. Им удалось добраться до понтонов, построенных монгольскими воинами. Дозорный высмотрел беглецов на воде, воины натянули луки, и начался прицельный отстрел. Смеясь, стрелки хвастались друг перед другом убитыми. Хулагу не знал, но, возможно, именно это стало роковым ударом по надеждам халифа, который днем позже предложил встретиться за пределами Багдада.
Царевич хмуро смотрел, как бесконечно длинная свита выезжает из города. Он снова потребовал сдать Багдад, но халиф не ответил, решив дождаться личной встречи. Свита двигалась небольшой колонной, и Хулагу считал, сколько в ней всадников. Две сотни, три, а то и четыре. Наконец ворота закрылись – всадникам халифа осталось сопроводить господина к монгольскому военачальнику.
Всю предыдущую ночь Хулагу готовился к встрече. Шатра, который вместил бы свиту Аль-Мустасима, у него не было, поэтому он велел очистить большой участок от камней, положить подушки и поставить грубые деревянные скамьи, почти как в урусских церквях. Никакого алтаря – простой стол да два стула, для царевича и халифа. Командиры Хулагу постоят, готовые обнажить мечи при малейшем намеке на измену мусульман.
Царевич знал, что дозорные халифа видели его приготовления со стен и наверняка о них доложили. Небольшая колонна двигалась точно к расчищенному участку, и Хулагу улыбнулся, наблюдая за ритмичным шагом багдадских коней. Никаких ограничений – он позволил Аль-Мустасиму взять столько людей, сколько тот пожелает. Десять туменов окружили Багдад, и Хулагу позаботился, чтобы халиф по пути от ворот увидел до зубов вооруженных всадников. Намеки должны быть предельно ясными.
Самого халифа везла колесница, запряженная парой крупных меринов. Хулагу удивленно уставился на правителя Багдада, называвшего себя светочем ислама. Разве это воин?! Руки, стиснувшие передний край колесницы, пухлы, как подушки; глаза, высматривающие ханского брата, заплыли. Хулагу молчал, пока Аль-Мустасим с помощью слуг спешивался. Китбука проводил гостя к деревянным скамьям, а царевич спросил себя, чего, собственно, он ждет от встречи. Наконец халиф и его свита расселись. Хулагу втянул щеки. По сути, встреча эта не более чем лицедейство: халиф якобы сохраняет крупицу достоинства, которого у него нет и в помине. Как бы то ни было, просьбу встретиться Хулагу не отклонил, даже не спорил об условиях ее проведения. Главное, Аль-Мустасим готов торговаться. Дозволено это лишь халифу, и царевич в очередной раз подумал, какие сокровища скрывает город, известный как пуп земли. Каких только сказаний о Багдаде он не слышал – легенды о древних нефритовых доспехах и копьях из слоновой кости, о священных реликвиях и статуях из литого золота в три человеческих роста высотой… Хулагу жаждал увидеть эти сокровища. Из золота он отливал слитки и грубые монеты, но мечтал о трофеях, которые потрясут обоих братьев – и Мункэ, и Хубилая. Даже хотел присвоить местную библиотеку: пусть Хубилай знает, что она у него. Богатства много не бывает, но почему бы не стать богаче братьев?
Грузный халиф опустился на скамью. Хулагу, сжимая и разжимая кулаки, занял свое место и холодно посмотрел в слезящиеся глаза Аль-Мустасима. Солнце напекало затылок, и царевич уже собрался приказать поставить навес, когда увидел, что яркие лучи падают прямо Аль-Мустасиму в лицо. Персидской крови вопреки, жару толстяк переносил с трудом. Хулагу кивнул гостю.
