нее обратили внимание. Иногда, в краткие периоды просветления, он понимал, что думает ни о ком ином, как о Далли, знал, что они разлучены, но не помнил, почему.
После нескольких недель такого состояния его начала навещать некая тень в рамке, зависала в пустом воздухе, в прозрачных дверях, приближалась к нему на скорости, которой, как ему было известно, он не всегда мог избежать. Наконец однажды, еще колеблясь, он решил подойти к тени, но потом, в страхе потеряв равновесие, словно под действием собственного веса, свалился в странно прямоугольный проем, крича: «Что это?», к удивлению зевак он обращался к мерцающей прозрачности, сжавшейся в некий грациозный конус и перелившейся в то, что оказалось крошечным или, возможно, просто далеким оконцем яркой плазмы. Кит, со своей стороны, понял, что остался прежнего размера, в то время как сияющее отверстие начало расти, пока не затопило и не изолировало его в древней красноте коррозии, пересобиралось, пока он не оказался в тихом номере отеля в Париже, на деревянном полу коврики из Внутренней Азии, запах табака и марихуаны, старые мудрецы в фесках и очках в полуободковой оправе склонились над роскошным альбомом для марок, коллекционеры называют это кляссером, Кит увидел ряд марок без следа наклейки, идеально выровненная по центру Шамбала, все знаки почтовой оплаты — с оригинальной резиной из местных деревьев, выпущены полными комплектами вскоре после заключения Берлинского договора (1878), стандартные изображения сельской местности Шамбалы, флоры и фауны, гор, водопадов, ущелий, через которые можно попасть в скрытые земли, как их называют Буддисты.
Мужчина в феске наконец оглянулся и кивнул странно знакомым образом.
— Лорд Оверланч. Рад вас видеть.
— Что только что произошло? — Кит был потрясен. Оглядывался слегка ошарашенно. — Я был во Львове...
— Простите, но вы были в Шамбале, — он протянул Киту увеличительное стекло и указал на одну определенную марку, на тонко вырезанной виньетке которой был изображен рынок с фигурами людей, двугорбыми верблюдами и лошадьми под эффектом пылающего солнца и облаков в небе.
— Мне нравится внимательно рассматривать это всё в лупу минимум раз в неделю, а сегодня я заметил что-то новое в рисунке на десяти дирхамах, у меня возник вопрос, не пробрался ли кто-то, возможно, какой-то конкурент, сюда, пока меня не было, и не подменил ли вариант. Но, конечно, я сразу заметил подмену, одного лица не хватало, вашего, мне оно уже хорошо известно, это, не во гнев будь сказано, лицо старого знакомого...
— Но я не...
— Ладно-ладно. Возможно, двойник.
Лорд Оверланч приехал в город на распродажу Феррари, крупнейшее событие в истории коллекционирования марок, хотя бы посмотреть, если не поторговаться за шведскую желтую трехскиллинговую марку.
— И отыскать несколько старых знакомых, видите ли. С тех пор, как Испанская Дама прошла мимо, достаточно близко, чтобы ощутить ветерок от ее платья, и попыталась спрятать лицо под черной мантильей, боюсь, теперь возникло навязчивое желание узнать, кто спрятан и кто на поверхности.
— А как я снова туда попаду?
— Так люди снова появляются в наши дни. Поезда не всегда ходят. Коммутаторы не всегда переключают в правильном направлении, — он посмотрел на часы. — Боже, я опаздываю. Может быть, вы станете моим гостем сегодня вечером в «Шез Розали»?
Вам может доставить удовольствие встреча с моей очаровательной американской подругой мисс Ридо, она одна из первых фактически открыла Монпарнас после войны. На фотографии кто-то вроде супруга, — он одарил Кита несомненно приветливой улыбкой, — именно так, мне говорили. Вы ведь придете, не так ли?
Пары танцевали Вальс Нерешительности посреди потока машин, несмотря на знаки, недвусмысленно запрещавшие это делать. Из соседнего ночного клуба доносилась мелодия бандонеона, захватившая Монпарнас в этом году, меланхоличное, но прилипчивое танго:
Вегета-риано...
Никаких «если» или «но»...
Яйца и молочные продукты?
О, нет,
Скорее корни и орехи —
Тушеное мясо prohibido,
Вырезка — табу,
почему мое сердце должно
обливаться кровью
из-за твоих вкусов?
Никогда не славился пристрастием...
К стейку «Шатобриан»...
Никогда не был особенно близок
С бефстрогановым на гренках —
стейки и котлеты, адь-ос! -Веге-
— тариа-но ...
Прощай, Аргентина,
Никогда не мог крикнуть
«Оле!» этой кухне...
Гаучо проклинают твое имя,
Но ты поработила мой разум...
Как-то я продержусь, о, о...
Вегетариа-но!
Представим для них вектор, проходящий через невидимое, «воображаемое», невообразимое, доставивший их в безопасности в послевоенный Париж, где таксисты, потрепанные ветераны легендарной Марны, теперь возят только влюбленных и веселых пьяниц, и музыка, под которую нельзя маршировать, не замолкает всю ночь в барах и бал-мюзетт для танцоров, которые всегда будут там, и ночи будут достаточно темными для любых видений, которые просачиваются сквозь них, их больше не разбивает свет, попавший сюда из Ада, и трудности, с которыми они сталкиваются, причиняют не больше зла, чем открывание и закрывание слишком большого или слишком малого количества дверей. Вектор сквозь ночь в утро политых из шланга тротуаров, повсюду слышно пение невидимых птиц, пахнет выпечкой, отфильтрованный зеленый свет, внутренний дворик еще в тени...
— Посмотрите на них там.
— Весь этот свет.
— Все эти танцы.
Общество «Гарсонс де 71» проводило свое ежегодное собрание в Париже. Пригласили весь экипаж «Беспокойства». Празднества планировались не на земле, а над Городом, в огромном, но невидимом собрании воздушных суден.
Их девиз:
— Здесь, но Невидимые.
— Мальчики сказали, что это — межгосударственная идея, — объясняла Пенни Блэк, широкоглазая свежая девочка, которую недавно назначили на пост адмирала флота воздушных суден, после того, как «Бродяги Синевы» слились с «Гарсонс ду 71», чтобы «буквально выйти за пределы старого политического пространства, пространства карты двух измерений, поднявшись в третье».
— К сожалению, — не удержался и добавил Линдси, — существует другое направление научной мысли, которое считает третье измерение не проспектом трансцендентности, а средством для доставки взрывчатых веществ.
— Видите, как его изменил брак,
