В двух последних строках герой проявляет свой патриотизм, а несколько лет спустя ему доведется уже пострадать за науку: «.. вошли два здоровых таких амбала и врач, очень милая женщина. <…> А он кричал: “Сволочи![2414] [2415] За науку!”, - когда его уносили вниз» (рассказ «Формула разоружения»11), «Но мученик науки, гоним и обездолен…» («Баллада о Кокильоне», 1973).
Как известно, в 1966 году Высоцкий впервые сыграл роль Галилея в одноименном спектакле Театра на Таганке. Галилей же, согласно легенде, вынужден был отречься от своих убеждений из-за угроз инквизиции. И как бы в противопоставление его поступку лирический герой в стихотворении «Я тут подвиг совершил…» говорит современному «инквизитору» — японскому репортеру: «Только для нашей науки — / Ноги мои и руки!». А этот японец не только соблазнял его подарками, но и угрожал: «Он мне “Сони” предлагал, джиу-джитсою стращал».
Нетрудно догадаться, что и в этом стихотворении, и во «Вратаре» Высоцкий проецировал сюжетную линию на свои взаимоотношения с советской властью, которая хотела его либо «купить», либо «сломать», используя при этом метод кнута и пряника.
Кстати, сюжет спектакля «Галилей» реализовывался и во взаимоотношениях властей с главным режиссером Театра на Таганке Юрием Любимовым: «Один раз был и такой эпизод — они играли “Галилея”, а меня в это время молотили. Молотили меня часов шесть — насмерть:
Они: — Вон!! Не место ему тут жить! Пусть катится, не отравляет атмосферу! — на полную железку, как в “старые добрые времена”.
Я: — Разрешите быть свободным?
Они: — Идите!
Я пошел, а там панели кругом и в них дверь — и после шести часов я как-то не мог найти дверь и начал щупать, где дверь, — и они захохотали. А я дверь нащупал, повернулся и сказал:
— Что вы лыбитесь?! Я найду выход, а вы — нет! — И я так дернул дверь, что дверь заклинило. И они действительно ломились и не могли открыть дверь.
Но это я был уже, конечно, в невменяемом состоянии. И я приехал уже к концу спектакля, и мне сказали:
— А ваши так играли, как никогда в жизни не играли, — то есть все приобрело чрезвычайную конкретность — выдержит он там или нет. “Ему покажут орудия пытки — он сдастся, не сдастся”, - и так далее. И актеры это почувствовали и играли сердечно чрезвычайно. Играли так по существу, что зал понял, что что-то происходит другое — и затих, и смотрел, затихший»[2416].
В данном отношении показателен знаменитый монолог Высоцкого-Галилея уже после его отречения, когда он обращается к своему ученику Сарти.
17 мая 1972 года, выступая на Таллиннском телевидении, Высоцкий прочитал этот монолог, в котором, в частности, были такие слова: «Но правители погружают большинство населения в искрящийся туман суеверий и старых слов. Туман, который скрывает темные делишки власть имущих. Наше новое искусство сомнения восхитило тысячи людей. Они вырвали из наших рук телескоп и направили его на своих угнетателей. И эти корыстные насильники, жадно присваивающие плоды научных трудов, внезапно ощутили на себе холодный испытующий взгляд науки. Они осыпали нас угрозами и взятками, перед которыми не могут устоять слабые души. Но можем ли мы отречься от большинства и все-таки оставаться учеными? <…> Самое главное, Сарти, я понял, мне никогда не грозила настоящая опасность. Одно время я был так же силен, как власти, но я отдал свое знание власть имущим, чтобы те их употребили или не употребили, или злоупотребили, как им заблагорассудится в своих собственных интересах. Я предал свое призвание. И человека, который совершил то, что совершил я, нельзя терпеть в рядах людей науки».
Сразу обращают на себя внимание переклички с произведениями Высоцкого, написанными в 1967 году, когда он уже около года играл роль Галилея; «И эти корыстные насильники…» = «И начал пользоваться ей не как Кассандрой, / А как тупой и ненасытный победитель («Песня о вещей Кассандре»); «Они осыпали нас угрозами и взятками» = «Он мне “Сони” предлагал, джиу-джитсою стращал» («Я тут подвиг совершил…»).
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Но, в отличие от Галилея, который «отдал свое знание власть имущим», лирический герой не совершил такой ошибки: «Только для нашей науки — / Ноги мои и руки!».
Сравним также реплику Галилея: «Но правители погружают большинство населения в искрящийся туман суеверий и старых слов», — с тем, что несколько лет спустя скажет другой герой Высоцкого — Гамлет: «А тот, кто снес бы ложное величье правителей, / Невежество вельмож, всеобщее притворство, / Невозможность излить себя, несчастную любовь / И призрачность заслуг в глазах ничтожеств…».
***
Следующее произведение Высоцкого, которое имеет своим источником роман «Золотой теленок», — это «Песенка про йога» (1967).
Откроем главу XXXIII — «Индийский гость». Остап приходит на прием к заезжему индийскому философу, чтобы узнать у него, в чем состоит смысл жизни.
И главный герой «Песенки про йога», и Остап констатируют, что индийский йог и индийский философ — это их последняя надежда: «Я на тебя надеюсь, как на бога» (АР-3-97) = «Пойду к индусу <.. > другого выхода нет».
Интересно, что если в «Песенке про йога» главный герой приходит к йогу, чтобы узнать его секрет («Я знаю, что у них секретов много. / Поговорить бы с йогом тет-на-тет!»), то в стихотворении «Я тут подвиг совершил…», которое будет написано несколько месяцев спустя, японец приходит с такой же целью к самому лирическому герою, который, таким образом, сам выступает здесь в роли «йога», как и через год в «Песенке про метателя молота», где героя обступили иностранные корреспонденты: «Так в чем успеху моего секрет?». Ситуация симметричная.
Анализируя в предыдущей главе стихотворение «Палач», мы сопоставили «Песенку про йога» с «Балладой о манекенах» и «Смотринами», выявив при этом множество буквальных совпадений, которые позволили выдвинуть гипотезу о едином подтексте: в образе йогов, манекенов и богатых соседей представлены советские чиновники, которым завидует лирический герой и стремится быть на них похожим.
Поэтому наряду с многочисленными отличиями между героем и этими персонажами прослеживаются некоторые сходства.
Если «индийские йоги в огне не горят, / Не тонут они под водой»[2417] /2; 322/, то и коллектив Театра на Таганке скажет: «Ну а мы — не горим, / Мы еще поговорим!» («Кузькин Федя — сам не свой…», 1972 /3; 279/), «А мы живем и не горим, / Хотя в огне нет брода, / Чего хотим, то говорим, — / Свобода, брат, свобода!» («К 15-летию театра на Таганке», 1979).
Лирический герой говорит про йогов: «Ни руки, ни ноги у них не болят, / И яд им не страшен любой» /2; 322/. А чуть раньше, в «Марше космических негодяев» (1966), герои констатировали: «Нам прививки сделаны от слез и грез дешевых, / От дурных болезней и от бешеных зверей». Да и яд лирическому герою тоже не страшен, о чем будет сказано в «Моих похоронах»: «Яду капнули в вино, / Ну а мы набросились. <.. > Здоровье у меня добротное, / И закусил отраву плотно я».
Йог в любой момент может прекратить свою жизнь: «Если чует, что старик / вдруг, / Скажет “стоп!”, и в тот же миг — / труп». А лирический герой в «Песне о Судьбе» (1976) скажет: «Когда постарею, / Пойду к палачу. / Пусть вздернет на рею. / А я заплачу».
Наконец, если йог — «необидчив на слова — два», то и сам поэт в «Песенке об индуизме, или О переселении душ» (1969) выведет мораль: «Уж лучше сразу в дело, чем / Копить свои обиды. / Ведь, если будешь мелочен, / Докатишься до гниды» /2; 452/. Заметим, что эта песня также посвящена индийской религии, о которой восторженно отзывается лирический герой: «Я от восторга прыгаю, / Я обхожу искусы, — / Удобную религию / Придумали индусы!». А про йогов он говорил: «Они выгодно отличаются / От простого и серого люда» /2; 322/. Тут же вспоминается ненависть самого поэта к «простому и серому люду»: «Средь своих собратьев серых белый слон / Был, конечно, белою вороной» («Песня про белого слона», 1972), «И взмолилась толпа бесталанная, / Эта серая масса бездушная, / Чтоб сказал он им самое главное, / И открыл он им самое нужно» («Из-за гор — я не знаю, где горы те…», 1961), «Бродят толпы людей, на людей не похожих» («Так оно и есть…», 1964), «И из смрада, где косо висят образа, / Я, башку очертя, гнал, забросивши кнут, / Куда кони несли и глядели глаза, / И где люди живут, и — как люди живут» («Чужой дом», 1974), «Мразь и серость пьют вино / Из чужих бокалов» («Нет прохода и давно…», 1971), «Мы прилетим, а нам скажут: “Земляне — / На некрасивом таком корабле? / Вот те и на!” — и решат венеряне, / Будто бы серость одна на Земле» («Детская поэма», 1970 — 1971), «Мы черноты не видели ни разу — / Лишь серость пробивает атмосферу» («Представьте, черный цвет невидим глазу…», 1972), «Без ярких гирлянд и без лавров / Стоите под серым навесом, / Похожие на динозавров / Размером и весом» (1973), «Мой черный человек в костюме сером!.. / Он был министром, домуправом, офицером»[2418](1979), «Еще в войну повелевали “ЯКи” / И истребляли серого врага!» («Юрию Яковлеву к 50-летию», 1978; черновик /5; 597/). Противопоставление себя серому противнику имеет место и на одной из фонограмм исполнения «Пики и червы» в 1964 году: «Я был белый, он был просто серый».
