Потому что если и существовало на мужской половине дворца что-то, чем Хадидже могла искренне восхищаться, так это матрак. Матрак поразил Хадидже с первого взгляда и до самой глубины души, тут притворяться не требовалось даже перед самой собой.
Это был настоящий танец – но танец смертельно опасный, боевой, танец на грани жизни и смерти (пусть и не в данном случае, но если вместо учебных клинков в руках у мальчишек окажутся боевые, то даже сейчас!). Полный скрытой силы и откровенной угрозы. Танец воинственный, напористый, сметающий любые преграды, и не важно, что выступает в качестве таких преград – каменная стена или хрупкое человеческое тело. Сердце воздушной плясуньи сладко замирало каждый раз, когда ротанговый меч со свистом вспарывал воздух на расстоянии волоса от тела ловкого танцора, снова избежавшего удара, – в который уже раз. Это был настоящий танец смерти, богиня наверняка одобрила бы, а кто такая Хадидже, чтобы противоречить богине и сомневаться в одобренном ею?
– Правда же, он красавчик? – с восторженным придыханием то ли спросила, то ли просто не смогла удержать в себе переполнявшего ее восхищения Мейлишах, сидящая слева от Хадидже, а Ясемин, сидящая справа, ничего не сказала, только вздохнула судорожно и потом задышала часто-часто.
– О да! – выдохнула Хадидже в ответ то ли подругам, то ли собственным мыслям. И ничуть не покривила душой при этом.
И даже вовсе не потому, что именно в тот миг по случайности задержала взгляд на Мехмеде – а тот действительно был великолепен, от роскошных черных волос, блестящих, как вороново крыло, до узких босых ступней, уверенно попирающих утрамбованную до каменной твердости тренировочную площадку. Его покрытое потом полуобнаженное тело, казалось, было словно отлито из бронзы, но бронзы живой, умеющей не просто двигаться, а танцевать на тонком лезвии между жизнью и смертью, бросая вызов целому миру.
Впрочем, его партнер по учебному бою был прекрасен ничуть не меньше – и тело его ничуть не меньше блестело и перетекало под солнцем жидкой бронзой, извиваясь в немыслимых пируэтах и буквально в последний миг ускользая от представлявшегося неминуемым удара гибкой палки. Партнером этим был Осман – и в азарте боя, пусть даже учебного, был он воистину восхитителен. Даже рыжеватые волосы его ничуть не портили – теперь они казались огненными, вспыхивая живым пламенем в миг, когда, уклоняясь, воин-танцор дергал головой особенно резко. Ранее, когда Осман расслабленно стоял, отдыхая между тренировочными боями, он мог казаться нескладным и некрасивым увальнем, но умелый танцор не мог быть некрасивым никогда! И в груди у Хадидже сладко ныло каждый раз, когда ей чудилось, что стремительный взгляд Османа задерживается на ней, Хадидже, на полмига долее, чем на ее соседках. И бабочки танцевали в ее животе, и щекотали изнутри мягкими крыльями, и становилось жарко-жарко, куда жарче, чем должно было быть даже на самом солнцепеке или в горячем зале парильни.
Конечно же, он победил! Да и как могло быть иначе? Никак. Выбил палку из рук Мехмеда, одним ударом кинул его на землю и прыгнул сверху, словно молодой горный барс. А потом хохотал, запрокинув к небу сияющее лицо, – и небо смеялось ему в ответ, и сердце Хадидже тоже смеялось, вторя им обоим, ибо не было на всей земле зрелища прекраснее.
Не обоим, а троим. Потому что Мехмед тоже смеялся, словно бы даже радуясь победе брата.
И первым к зрительницам по окончании тренировки подошел не Осман, а он, Мехмед. Осман не торопился, все еще пребывая в горячке минувшего боя и споря с наставником-матракчи о чем-то, понятном лишь им двоим, что-то доказывая и горячась, размахивал руками и чертил в пыли концом учебного посоха. Рядом вертелся третий шахзаде, бросая на зрительниц короткие взгляды и делая вид, что вовсе ими не интересуется и даже не замечает, но при этом стараясь принять то одну горделивую позу, то другую, – и так, чтобы девочкам обязательно было видно. И было понятно, что он еще совсем мальчишка.
А вот Мехмед – он другой, его назвать мальчишкой не поворачивался язык. Впрочем, как и Османа. Только Осман оставался на площадке, весь во власти мужских игр, которые были для него важнее, а Мехмед – вот он, рядом уже. Вот просто так взял и подошел, потный, разгоряченный, полный боевого азарта и ничуть не униженный только что пережитым поражением. И был он прекрасен лицом и статен телом настолько, что перехватывало дыхание при одном только взгляде на него. И пахло от шахзаде остро и приятно. И заговорил он с Мейлишах, но смотрел при этом на Хадидже. И как-то почти сразу же стало понятно, что только из-за нее он и подошел к ним троим, и сердце Хадидже пело от этого понимания.
Осман подошел позже.
* * *
Того мальчишку, ученика евнуха, на котором Хадидже показывала чуть было не закончившийся катастрофой массаж стоп, звали Гиацинт. Волей-неволей пришлось запомнить, ибо он оказывался повсюду, куда бы ни пошла Хадидже. Нет, назвать это преследованием не поворачивался язык – евнух был почтителен и уважителен до чрезмерности, улыбался, кланялся, спешил услужить по малейшему знаку или вовсе без оного. Приносил лакомства, свежие цветы и гаремные сплетни.
Сперва Хадидже не находила в подобном ничего странного, потому что начало проявлений особой услужливости юного евнуха как раз совпало с ее знакомством с шахзаде и последовавшими сразу за этим знакомством сменой статуса и переселением – сначала в узенькую, но все же отдельную комнатушку икбал, а потом и в покои хасеки. Второе переселение произошло даже раньше, чем стало понятно, что Осман осчастливил свою новую избранницу не только вниманием, но и сыном – Хадидже не сомневалась, что родит мальчика, иначе и быть не могло, богиня присмотрит за этим.
Осману Хадидже понравилась сразу, и тут тоже не могло быть иначе. Самой ей, правда, больше по душе пришелся Мехмед, какое-то время ей казалось, что и она ему тоже, и все могло сложиться совсем иначе. При знакомстве никто из двоих шахзаде не заявил на нее свои права, не сказал при всех, что это – мое, закрепив тем самым статус гёзде, хотя и слепому было видно, что Хадидже заинтересовала их обоих. Хадидже, во всяком случае, видела это отлично. И скромно опускала глаза, и стреляла взглядами из-под пушистых ресниц, и улыбалась, как учил папа-Рит, – обоим. А как же могло быть иначе? Они оба – хозяева и повелители, оба из числа тех, кто может надеть перчатку, наполнив ее своей волей и желаниями. Оба – предопределенные Аллахом посланцы богини. Перчатка не выбирает того, кто может ее надеть.
Оба, да…
Однако Мехмед не наследник, это всем известно, хоть он и родной сын Кёсем, но наследником назначен Осман, а у перчатки богини не может быть собственных желаний и предпочтений. Вряд ли богине понравилось бы, если бы ее перчатка оказалась избранницей недостойного, правда? А раз Мустафа не назвал своим наследником Мехмеда, значит, счел его недостойным. Значит, на Мехмеда не стоит рассчитывать. Как бы ни был он симпатичен и как бы ни обжигали Хадидже его взгляды.
