Он продолжает:
– Когда мы сидели на дереве, я увидел, что на ветках вырезаны какие-то слова, и подумал, что ты написала что-то еще. Но спросить не решился, поэтому вернулся в другой раз и записал все в блокнот.
Поверить не могу. Я присаживаюсь и роюсь в коробке, на сей раз более внимательно, и вижу заметки, написанные его странным маньяческим почерком. Наверное, переписывал мои слова со стен, сараев и других подходящих поверхностей. Я не понимаю, что я чувствую. Он знает обо мне все, меня словно вывернули наизнанку.
Лицо его замерло где-то между тревогой и предвкушением, но второе, кажется, побеждает. Он чуть не лопается от разрывающих его слов:
– Когда я пришел к вам в гости в первый раз, то увидел еще один листок. Он торчал из-под камня в бабулином саду, а потом еще стихи на подошве твоего ботинка, и в тот день, когда мы двигали мебель… Боже, твои слова словно кидались на меня, куда бы я ни шел! Я, похоже, сошел с ума, сам стал их искать… – Он трясет головой. – Продолжал, даже когда злился на тебя, как черт. Но самое странное в том, что я находил их еще до того, как мы познакомились. Сначала – всего пара строк на обертке от конфеты, которую я подобрал по пути к реке, – я и понятия не имел, кто написал их, пока не…
Он пристально смотрит на меня и стучит кларнетом по ноге. Похоже, опять разнервничался.
– Ну а теперь скажи что-нибудь. Все в порядке! Из-за твоих стихов я только влюбился в тебя еще сильнее. – Он улыбается, и на всей земле, где царит ночь, тьма сменяется ярким днем. – Ты что, даже quel dork не скажешь?
Я бы сказала уйму всего, если бы слова могли пробиться сквозь улыбку, которая неудержимо расплывается у меня на лице. И снова это его «я влюбился в тебя» заставляет меня забыть обо всем остальном, что он говорил.
Джо показывает на коробку:
– Они помогли мне. Я дурак, и, как ты могла заметить, мне сложно прощать людей. Я прочел их все: перечел много раз после того, как ты пришла ко мне тогда с розами. Пытался разобраться, что же случилось, почему ты была с ним. Мне кажется, теперь я понимаю. Не знаю… Пока я читал твои стихи, одно стихотворение за другим, я начал по-настоящему понимать, что ты чувствуешь, как это все ужасно… – Он сглатывает, опускает взгляд, ворошит ногой сосновые иглы. – И что он чувствует. Пожалуй, теперь я догадываюсь, как все произошло.
Как так случилось, что все это время я писала стихи для Джо, сама того не осознавая?
Он с улыбкой поднимает взгляд:
– А потом, вчера… – Джо швыряет кларнет на кровать. – Я обнаружил, что ты принадлежишь мне. – Он тычет в меня пальцем. – Ты моя, со всеми потрохами.
Я улыбаюсь:
– Издеваешься надо мной?
– Да, но это неважно, потому что и я весь твой. – Он взмахивает головой, и волосы падают ему на глаза. – Целиком и полностью.
Похоже, я сейчас умру.
Из моей груди вырывается стая безумно счастливых птиц и несется наружу. Я так рада, что он прочел мои стихи. Я хочу, чтобы он знал обо мне все, что можно знать. Я хочу, чтобы он познакомился с моей сестрой. И в каком-то смысле он с ней уже знаком. Теперь он знает про «до» столько же, сколько про «после».
Он садится на краешек кровати, поднимает палку и чертит ею что-то на земле, потом выбрасывает и смотрит в лес.
– Прости, – говорит он.
– Не проси прощения. Я рада…
Джо поворачивается ко мне лицом:
– Нет, это не про стихи. Прости за то, что я сказал в тот день про Бейли. Я уже прочел тогда все и знал, как тебя ранят мои слова…
Я прижимаю палец к его рту:
– Все хорошо.
Он берет мою руку, подносит к губам и целует. Я закрываю глаза, и меня охватывает дрожь. Мы так давно не касались друг друга. Он отпускает мою руку. Я открываю глаза. Он смотрит на меня вопросительно. Улыбается, но в улыбке еще столько хрупкости, столько боли, что они разъедают меня изнутри.
– Ты ведь больше не поступишь так со мной, правда? – спрашивает Джо.
– Никогда! – выпаливаю я. – Хочу быть с тобой вечно!
Ясно, урок усвоен дважды: можно садовыми ножницами разрезать викторианский роман на мелкие кусочки, но из девичьего сердца он не исчезнет никогда.
Он расплывается в улыбке:
– Ты еще безумнее, чем я.
Мы смотрим друг на друга один долгий миг, и в этот момент целуемся так страстно, как никогда раньше, хотя даже не касаемся друг друга.
Я провожу пальцами по его руке:
– Ничего не могу поделать. Я влюбилась по уши.
– И я тоже, – говорит он. – Впервые.
– Но я думала, что во Франции…
Джо качает головой:
– Нет. И рядом не стояло. – Он так нежно касается моей щеки, что я начинаю верить в Бога, Будду, Мухаммеда, Ганешу, святую Марию и всех остальных. – Для меня не существует никого, кроме тебя.
– Для меня тоже, – говорю я, и наши губы соприкасаются.
Он опускает меня на кровать, ложится на меня так, что его ноги оказываются на моих, бедра – на бедрах, живот – на животе. Я чувствую, как его вес придавливает меня, и запускаю пальцы в его курчавые шелковистые волосы.
– Я скучал по тебе, – бормочет он мне на ухо, шепчет, прижавшись губами к шее, к волосам, и я каждый раз отвечаю «я тоже», и мы опять целуемся. Как удивительно, что в этом непостоянном мире существуют такие правильные и настоящие вещи.
Позже, когда мы выныриваем, чтобы глотнуть кислорода, я хватаю коробку и перебираю обрывки бумаги. Их там много, но написала я еще больше. Я рада, что некоторые мои сочинения остались на свободе: лежат под камнями, в мусорках, написаны на стенах, на полях книг. Некоторые смыло дождем, иссушило солнце, унесло ветром; какие-то не найдутся никогда, какие-то – лишь через много лет.
– Так, а вчерашнее где? – спрашиваю я.
На меня внезапно опять накатило смущение, и я думаю, что могла бы уничтожить свое стихотворение для Джо, раз свою работу оно уже сделало.
– Здесь его нет. Оно принадлежит мне.
Ну и ладно.
Он лениво проводит рукой по моей шее и спускается ниже, на спину. Я чувствую себя камертоном: все мое тело вибрирует.
– Можешь не верить, – продолжает Джо, – но мне кажется, что розы сработали. На моих родителях. Они теперь просто оторваться друг от друга не могут. Отвратительно. Маркус с Фредом уже ходили в ваш сад ночью нарвать цветов, чтобы девчонки согласились с ними спать.
Да уж, бабуля будет в полном восторге. Хорошо, что она души не чает в Фонтейнах.
Я ставлю коробку на кровать и поворачиваюсь к Джо лицом:
– Я не думаю, что хоть одному из вас нужны бабушкины розы.
– Джон Леннон?
Хлоп. Хлоп. Хлоп.
Я касаюсь пальцем его губ и говорю:
– Я тоже хочу с тобой всего.
– О боже!
Он привлекает меня к себе, и мы целуемся так высоко в небе, что вряд ли когда-нибудь сможем вернуться на землю.
Если кто-нибудь спросит, где мы, попросите их посмотреть вверх.
Глава 38
(Записано в дневнике Ленни)
День до свадьбы дядюшки Бига мы с бабушкой проводим на кухне. Все окна и двери раскрыты нараспашку, и мы слышим шум реки, вдыхаем аромат роз, греемся в волнах летнего жара. Щебечем на кухне, как воробьи.
Так мы проводили время и перед предыдущими свадьбами, только теперь впервые с нами нет Бейли. И странное дело: с самого дня ее смерти я не чувствовала ее присутствия яснее, чем сейчас, на кухне с бабулей. Я раскатываю тесто, она запускает пальцы в муку и стряхивает мне на лицо. Когда мы с бабушкой прихлебываем чай, опершись на столешницу, она влетает на кухню и наливает себе чашку. Она сидит на каждом стуле, вбегает в двери и выбегает наружу, юркает между мной и бабулей, что-то негромко напевая, и макает пальцы в тесто. Она во всех моих мыслях, в каждом моем слове. И я разрешаю ей там остаться. Пусть завораживает меня, пусть чарует, пока я раскатываю тесто, произношу слова, пока мы печем и печем (в итоге мы уговорили Джо не взрывать свадебный торт), обсуждая всякую чепуху вроде того, что бабуля наденет на праздник. Выбор наряда чрезвычайно ее заботит.
– Может, надеть для разнообразия брюки?
Земля только что сошла со своей оси. У бабули на каждый случай припасено платье в цветочек. Я никогда не видела ее ни в чем другом.
– И может, мне волосы выпрямить?
А теперь Земля не только сошла с оси, но и несется на всех парах к другой галактике. Представьте себе горгону Медузу с феном. Бабуля никогда не сможет выпрямить волосы (как и любой из клана Уокеров), сколько бы времени ни провела за этим занятием.
– Что вообще с тобой такое?
– А что? Я просто хочу хорошо выглядеть. Это разве преступление? Я еще, знаешь ли, не утратила сексапильности.
Бабуля что, только что сказала слово «сексапильность»?
– Просто был засушливый сезон, вот и все, – бормочет она себе под нос.
Я поворачиваюсь. Бабушка посыпает сахаром клубнику с малиной; лицо у нее такое же пунцовое, как и ягоды.
