меня высекли, ей-ей! И вообрази, кто? Вот ни за что не угадаешь: штабс-ротмистр Поцелуев вместе с Кувшинниковым».
«Да», подумал про себя Чичиков: «хорошо бы, если б тебя отодрали наяву».
«Ей-богу! Да пребольно! Проснулся, чорт возьми, в самом деле что-то почесывается, верно, ведьмы блохи. Ну, ты ступай теперь, одевайся; я к тебе сейчас приду. Нужно только ругнуть подлеца приказчика».
Чичиков ушел в комнату одеться и умыться. Когда после того вышел он в столовую, там уже стоял на столе чайный прибор с бутылкою рома. В комнате были следы вчерашнего обеда и ужина; кажется, половая щетка не притрагивалась вовсе. На полу валялись хлебные крохи, а табачная зола видна была даже на скатерти. Сам хозяин, не замедливший скоро войти, ничего не имел у себя под халатом, кроме открытой груди, на которой росла какая-то борода. Держа в руке чубук и прихлебывая из чашки, он был очень хорош для живописца, не любящего страх господ прилизанных и завитых, подобно цирульным вывескам, или выстриженных под гребенку.
«Ну, так как же думаешь?» сказал Ноздрев, немного помолчавши. «Не хочешь играть на души?»
«Я уже сказал тебе, брат, что не играю; купить, изволь, куплю».
«Продать я не хочу, это будет не по-приятельски. Я не стану снимать плевы с чорт знает чего. В банчик — другое дело. А? Прокинем хоть талию!»
«Я уж сказал, что нет».
«А меняться не хочешь?»
«Не хочу».
«Ну, послушай, сыграем в шашки; выиграешь — твои все. Ведь у меня много таких, которых нужно вычеркнуть из ревизии. Эй, Порфирий, принеси-ка сюда шашечницу».
«Напрасен труд: я не буду играть».
…он был очень хорош для живописца…
«Да ведь это не в банк; тут никакого не может быть счастия или фальши: всё ведь от искусства; я даже тебя предваряю, что я совсем не умею играть, разве что-нибудь мне дашь вперед».
«Сем-ка я», подумал про себя Чичиков: «сыграю с ним в шашки. В шашки игрывал я недурно, а на штуки ему здесь трудно подняться».
«Изволь, так и быть, в шашки сыграю», сказал Чичиков.
«Души идут в ста рублях!»
«Зачем же? довольно, если пойдут в пятидесяти».
«Нет, что ж за куш пятьдесят? Лучше ж в эту сумму я включу тебе какого-нибудь щенка средней руки или золотую печатку к часам».
«Ну, изволь!» сказал Чичиков.
«Сколько же ты мне дашь вперед?» сказал Ноздрев.
«Это с какой стати? конечно, ничего».
«По крайней мере, пусть будут мои два хода».
«Не хочу, я сам плохо играю».
«Знаем мы вас, как вы плохо играете!» сказал Ноздрев, выступая шашкой.
«Давненько не брал я в руки шашек!» говорил Чичиков, подвигая тоже шашку.
«Знаем мы вас, как вы плохо играете!» сказал Ноздрев, выступая шашкой.
«Давненько не брал я в руки шашек!» говорил Чичиков, подвигая шашку.
«Знаем мы вас, как вы плохо играете!» сказал Ноздрев, подвигая шашку, да в то же самое время подвинув обшлагом рукава и другую шашку.
— Давненько не брал я в руки шашек! — говорил Чичиков, подвигая тоже шашку.
— Знаем мы вас, как вы плохо играете! — сказал Ноздрев, выступая шашкой.
— Давненько не брал я в руки шашек! — говорил Чичиков, подвигая шашку.
— Знаем мы вас, как вы плохо играете! — сказал Ноздрев, подвигая шашку, да в то же самое время подвинул обшлагом рукава и другую шашку
«Давненько не брал я в руки!.. Э, э! это, брат, что? отсади-ка ее назад!» говорил Чичиков.
«Кого?»
«Да шашку-то», — сказал Чичиков и в то же время увидел почти перед самым носом своим и другую, которая, как казалось, пробиралась в дамки; откуда она взялась, это один только бог знал. «Нет», сказал Чичиков, вставши из-за стола: «с тобой нет никакой возможности играть! Этак не ходят, по три шашки вдруг!»
«Отчего ж по три? Это по ошибке. Одна подвинулась нечаянно, я ее отодвину, изволь».
«А другая-то откуда взялась?»
