Этта нахмурилась, раздумывая, не попрек ли это. Потом ответила со всей прямотой, не хвастаясь, но и не увиливая:
— Я была шлюхиной дочкой. — И, в свою очередь, задала вопрос, причем в ее голосе явственно прозвучал вызов: — А кем был ты до того, как твой папенька сделал тебя рабом этого корабля?
— Я был жрецом Са… По крайней мере, проходил обучение, чтобы им стать.
Она приподняла бровь:
— Поди ж ты… Нет, уж лучше быть потаскухой!
И эти слова окончательно и непоправимо оборвали их разговор. Уинтроу нечего было ответить. Нет, он совсем не чувствовал себя оскорбленным. Сказанное Эттой просто очертило лежавшую между ними бездну; бездну настолько непреодолимую, что не представлялось возможным перекинуть чрез нее ни единого мостика, уж какое там — оскорблять друг дружку. Ведь для оскорбления требуется определенная общность…
Она вернулась к своему шитью — низко склонила голову, да еще и лицо сделалось подчеркнуто бесстрастным. «Я упустил такой шанс, — подумал Уинтроу. — Она ведь все равно что дверь мне открывала. А теперь — все, снова захлопнула, не достучишься… — Тут его поразило, насколько глубокое разочарование он испытал по этому поводу, и он спросил себя: — Да с какой стати мне об этом переживать?! — И сам же ответил: — А с такой, что Этта — что-то вроде задней двери, при посредстве которой тоже можно добраться до Кеннита. Как знать, быть может, ее доброжелательное влияние однажды нам пригодится…» — Это подавала голос хитрая, ищущая выгод часть его существа, и Уинтроу со стыдом отпихнул такую меркантильную мысль. «Это потому, что она — тоже создание Са! — сказал он себе твердо. — Я должен достучаться в эту запертую дверь и сделать ее своим другом — просто потому, что она есть создание Са и уже оттого достойна дружеского расположения… А вовсе не из-за влияния, которое она, может быть, имеет на Кеннита. И совсем не оттого, что она вовсе не похожа ни одну женщину из тех, которых я встречал раньше, и мне не терпится разобраться в этой загадке… Нет, не поэтому!»
Он ненадолго закрыл глаза и постарался отмести прочь все наносное, все предрассудки, касавшиеся общественного положения и занятий. И, когда он заговорил, его голос прозвучал очень искренне:
— Давай начнем снова… Пожалуйста. Я хотел бы подружиться с тобой.
Этта изумленно вскинула глаза… Однако потом на ее лице возникла улыбка, не имевшая никакого отношения к веселью:
— Ты надеешься, что когда-нибудь потом я, может, спасу твою жизнь? Остановлю Кеннита?
— Нет! — вскинулся Уинтроу. — Конечно нет!
— Ну и хорошо. Потому что в этих делах я никакого влияния на Кеннита не имею. — И, понизив голос, Этта добавила: — Да и не стала бы использовать в подобных целях то, что происходит между Кеннитом и мной.
Уинтроу ощутил, что в захлопнутой двери вроде бы снова образовалась щелка.
— А я и не стал бы просить тебя, — сказал он. — Я… просто… я ужасно соскучился по возможности с кем-нибудь поговорить. Знаешь, просто поговорить… Со мной столько всего разного случилось за последнее время… Всех моих друзей убили во время восстания, а мой отец меня презирает. Рабы же, которым я пытался помочь, теперь меня вовсе не узнают… или делают вид, что не узнают. Са'Адар же, я подозреваю, и вовсе с радостью меня удавил бы… — Тут он замолк, поняв, что опять принялся вслух жалеть себя, бедненького. Он помолчал, собираясь с духом… Но то, что получилось дальше, прозвучало уже откровенным нытьем. Он сказал: — Я чувствую себя очень одиноким… Таким одиноким, как никогда прежде. И я понятия не имею, что со мной будет назавтра…
Этта бессердечно осведомилась:
— А кто имеет такое понятие?
— Я, например. Имел. Раньше… Пока жил в монастыре… — Уинтроу начал рассказывать, и его мысли обратились вовнутрь. — Пока я жил в монастыре, мне казалось, что жизнь лежит впереди, словно прямая сияющая дорога… Я знал: ничто не помешает мне продолжить занятия. Я знал: мне отменно удается искусство, которое я избрал для себя. Я всей душой любил такую жизнь и совсем не собирался что-либо менять в ней… Но потом меня внезапно отозвали домой, а там умер мой дед, и отец силой заставил меня пойти в море на корабле. С тех самых пор я ни в малейшей степени не распоряжаюсь собственной жизнью… Несколько раз я пытался действовать по собственной воле, но приводило это только к тому, что моя судьба выдавала все более странные повороты…
Она завязала узелок и откусила нитку:
— Как знакомо… А по-моему, так все и должно быть!
Уинтроу грустно покачал головой.
— Ох, не знаю… Может, для кого-то это и вправду так… но не для меня. Я знаю только одно: я к подобному не привык, я даже не думал никогда, что в моей жизни начнется такая свистопляска. А когда это произошло, я только и думал, как вернуться в прежнюю колею, как вернуть мою жизнь в то русло, которое было ей предначертано. Но…
— Назад вернуться нельзя, — сообщила она ему с безжалостной прямотой. — Та часть твоей жизни кончилась навсегда. Так что лучше отложи ее в сторонку как нечто пройденное и оставленное… Завершенное или нет — но невозвратимое. Да и кто может решать о том, что ему «предначертано»? — Она вскинула глаза, взгляд был колючим. — Будь мужчиной, и все. Определись, где ты и что ты в данный момент, и на этом основании действуй, да старайся наилучшим образом использовать все, что под руку подворачивается. Прими свою жизнь такой, какова она есть… и, может быть, выживешь. А если начнешь отстраняться, твердя, что это-де не твоя жизнь, не твое «предначертание», жизнь так и пройдет мимо тебя. Ты, возможно, и не помрешь от собственной глупости… но и жить толком не будешь. Потому что пользы с тебя не будет никакой — ни тебе самому, ни другим людям. Что есть ты, что нету тебя!
Уинтроу слушал ее потрясенно… Ее устами гласила жестокая, бессердечная, но — мудрость. И, как бывало в моменты таких откровений, Уинтроу, сам того не заметив, ушел в медитацию, словно не какая-то шлюха с ним говорила, а провозглашались истины со свитков, хранивших Помыслы Са. Он взял высказанное Эттой и начал логически прослеживать его до самых корней.
Да! Эти мысли исходили от Са, и они были очень достойны. Прими жизнь. Начни заново — оттуда, где оказался. Найди смирение, отыщи радость… «А я, — понял Уинтроу, — занимался тем, что пытался заранее рассудить свою жизнь!» Зря ли предупреждал его Бирандол об этом серьезнейшем заблуждении? Всюду есть возможность добра — надо лишь потянуться душой навстречу ему. Почему он так стремился назад в монастырь, как если бы там и только там можно было припадать к свету Са?… Что он сам только что Этте сказал? Что, сколько ни пытался он по своей воле распорядиться собственной жизнью, она только выдавала от этого коленца все круче?… «Ну и чему я удивлялся, глупец? А чего еще ждать, если я противопоставлял себя воле Са, решившего вплести мою жизнь в некий Свой замысел?…»
И тут до него вдруг дошло, как, должно быть, чувствовали себя рабы, когда их руки и ноги освобождали от тяжести кандалов! Слова Этты освободили его. Теперь он мог более не цепляться за некие цели и ценности, которые сам себе выдумал. Они были шорами у него на глазах. А теперь он мог невозбранно оглядеться кругом и попытаться понять, куда же следовало идти, чтобы в самом деле ступить на путь Са.
— Хватит пялиться на меня! — Этта сказала это тоном приказа, но в голосе чувствовалась определенная неловкость, а с нею и неизбежное раздражение.
Уинтроу немедленно опустил глаза.
— Я не… В смысле, я совсем не собирался «пялиться». Просто… Твои слова заставили меня очень серьезно задуматься… вызвали такие мысли… Скажи, Этта, где тебя научили такому?
— «Такому» — это ты вообще о чем?…
Теперь она смотрела на него с явственным подозрением.
— О науке принимать жизнь, какая она есть, и стараться наилучшим образом использовать всякую возможность приближения к добру.
…Странное дело! Стоило облечь эту мысль в слова да еще произнести вслух — и она показалась Уинтроу такой простой в своей очевидности. Ну прямо нечто само собой разумеющееся. А ведь только что эти самые слова прозвенели для него, словно величественные колокола истины. Вот уж верно подмечено: «Озарение — это всего лишь правда, осознанная в подходящий момент…»
— В публичном доме, — ответила между тем Этта.
Но для него даже и это высказывание было еще одним лучом света в духовных потемках.
— Стало быть, — сказал он, — Са во всей Своей славе и мудрости пребывает и там.
Этта улыбнулась, и на сей раз участвовать в улыбке готовы были даже глаза.
— Если судить по тому, сколько мужчин выдыхают Ее имя, когда кончают… да, пожалуй, Са и вправду присутствует там.
Уинтроу отвел глаза: картина, которую тотчас нарисовало ему воображение, оказалась слишком уж отчетливой и яркой. И в итоге он опять высказался, не подумав:
