Паццини поднялся по лестнице и, не здороваясь, сказал тоже на итальянском языке:
— Я к вам прислан из Парижа и явился прямо с дороги. Мне нужно сейчас же переговорить с вами.
Андрей Львович кивнул на кабинет головой и повел его к себе.
Тут Паццини вынул кокарду, составленную из всех семи цветов, с белым помпоном посередине и надел ее.
Сулима достал свою белую и тоже надел ее.
— Значит, разговор будет официальным? — спросил он.
— Совершенно! — ответил гость.
— Я слушаю! — воскликнул Андрей Львович и откинулся на спинку кресла.
Паццини тотчас же заявил ему:
— Тобою недовольны в Париже, и я прислан сюда, чтобы сменить тебя!
— Вот как? — воскликнул Андрей Львович и спросил: — А за что же?
— Хотя Верховный совет общества не обязан давать отчет в своих действиях членам, но я скажу тебе, что, вероятно, ты и сам сознаешь, что действия в Петербурге были слишком небрежными. Но главное недовольство тобой за дело по наследству кардинала Аджиери. Упустить такой случай!
— Так! Значит, интрига против меня из Крыма имела-таки свой результат!..
Паццини как будто немного удивился, но продолжал:
— Откуда бы ни были получены сведения, но, повторяю, упустить такой случай было ошибкой!
— Так что же не поправили этой ошибки Желтый и Фиолетовый, отправившиеся в Голландию без моего разрешения? — спросил Андрей Львович.
— Один из них был убит, второй умер, — ответил Паццини. — Но едва ли и такие опытные агенты, как они, могли поправить дело!
— Они его испортили, насколько могли! Николаев знает теперь больше, чем это следовало бы ему. Совет сам виноват, зачем не дал мне полных сведений о наследстве Аджиери!
— Теперь уже поздно рассуждать об этом!
— Рассуждать никогда не поздно! — возразил Сулима, — Хотя дело испорчено не по моей вине, но я поправлю его. Николаев под наблюдением преданного мне человека едет в Петербург и скоро будет здесь.
— Ты думаешь, что возможно что-нибудь еще сделать? — спросил Паццини.
— Возможно, если не забывать главного средства: людской психологии. На Николаева можно подействовать с этой стороны и у меня уже собрано все, что нужно для этого.
— Но, к сожалению, тебе не придется уже действовать! Тебе велено вернуться в Париж!..
— Мне велено?! — вдруг повысил голос Андрей Львович. — Да неужели ты думаешь, мой наивный друг Ромео, что можно так легко приказывать мне и повелевать мной?
— Однако если ты захочешь идти против совета… — попробовал возразить Паццини.
— Это совет сам хочет идти против меня, не зная, очевидно, кто я такой. Сознаюсь, я думал, что они там настолько проницательны и настолько все-таки осведомлены, что знают, с кем имеют дело!..
— Послушай! — остановил Сулиму Паццини, никак не ожидавший встретить с его стороны такой отпор. — Ты говоришь со мной как власть имущий!
— Я говорю так, потому что это мое право!
— Но власть над советом имеет только один!..
— Да, один, который, когда восемнадцать лет назад общество «Восстановления прав обездоленных» пришло в полный упадок, спас его своей находчивостью!
— Да, это был аббат Велла, избранный за это в верховные вожди.
— Но он был предан, посажен в тюрьму…
— И бежал оттуда, — закончил фразу Паццини. — А дальше о нем никто не имел никаких сведений. Неизвестно, жив ли он…
— Но неизвестно также и то, умер ли он?
— Поэтому и не было избрано другого верховного вождя. Даже предатель Веллы, Симеон Ассемани не был отыскан.
— Симеон Ассемани получил заслуженную кару от руки убийцы, — сказал Сулима. — И если ты хочешь знать, то вспомни убийство Крыжицкого.
— Крыжицкий был Симеоном Ассемани?! — изумленно спросил Паццини.
— А вы там, в Париже, не знали этого, как не знаете и где аббат Велла? Ну, так я объясню это тебе!
Сулима расстегнул жабо на груди, достал висевшую у него на шее сафьяновую сумочку и вынул из нее сложенный в несколько раз пергамент.
— Читай! — сказал он, развернув и показав пергамент Паццини, но не выпуская его из рук.
— Ты… аббат Велла?! — тихо произнес Паццини, пораженный и смущенный вместе.
— Теперь ты убедился, что я имею власть приказывать? — произнес Сулима.
— Но отчего же ты до сих пор скрывался?.. Отчего не объявил себя в Париже, приняв управление всеми делами?
— Я управлял незаметно для вас и дела до сих пор шли недурно, — стал объяснять Андрей Львович. — Но поехать туда, к вам… Нет, я слишком стал осторожен для этого!.. Преданный раз, вторично я не дам провести себя!.. Вам нужно было утвердиться здесь, в этой стране, далеко лежащей к северу, и теперь, когда я настолько крепок здесь, что могу не бояться вас, теперь я вам открыл себя, и ты, Ромео Паццини, как ты есть, отправишься сейчас же в своей карете назад и с такою же поспешностью, как ты это хотел сделать со мной, сменишь моим именем председателя верховного совета и сам займешь его место.
— Позволь мне хоть денек отдохнуть! Дороги, в особенности в России, ужасны!..
— Я не могу тебе дать ни дня, ни часа, ни минуты! — твердо сказал Сулима-аббат Велла. — Ты должен отправиться не медля!
Паццини покорно повиновался. Не уходившая с балкона Маня видела, как приехавший вышел из ворот, сел в свою карету, и она, сдвинувшись, закачалась на своих рессорах.
— Кто это был? — спросила Маня у вышедшего на балкон Андрея Львовича.
— Один дурак, — засмеялся он, глядя вслед удаляющейся карете, — которым я заменил другого, слишком умного.
Маня ничего не поняла, но не стала расспрашивать дальше. Она по опыту уже знала, что Андрей Львович все равно не расскажет того, чего не захочет.
Глава LIX
Орест, как только приехал в Петербург вместе с Сашей Николаичем, который остановился в гостинице, первым делом отправился в трактир, свое заветное заведение, даже не заглянув в дом титулярного советника Беспалова.
В трактире он нашел много перемен. Во-первых, над бильярдом висела теперь новая лампа. Старую разбил пьяный купец, справлявший поминки по своему родителю. Из трех половых остался только один. Из былых посетителей осталось мало, но зато явились новые.
Один такой, с видом завсегдатая, хиленький, худенький сидел в темном углу бильярдной.
— Ставь шар-р-ры Оресту Беспалову! — скомандовал Орест входя, и так испугал своим окриком состоявшего при бильярде мальчишку, что тот опрометью кинулся исполнять приказание.
Орест нашел на стойке свой прежний кий, который был ему замечательно по руке, и, войдя в прежнюю атмосферу, огляделся, с кем бы сыграть поскорее, но, кроме хиленького, сидевшего в углу, никого не было.
Орест поморщился. Он не любил играть с неважными игроками, но ему очень хотелось попробовать свой удар на знакомом бильярде и он сказал хиленькому:
— Сыграем что ли?.. или на наличные!
Хиленький поднял голову, а Орест разинул рот и чуть было не выронил из рук кия.
— Да никак это ваше сиятельство, граф Савищев?.. — воскликнул он, едва узнав в хиленьком, потертом человечке прежнего молодого графа.
— А вы, кажется, Орест Беспалов? — проговорил Савищев, неловко поворачиваясь, как это делают любители в театре, когда они в первый раз попадают на сцену.
— A vos services!..[11] К вашим услугам! — расшаркался Орест. — Ну что, сыграем?
Савищев вытянул шею и медленно потер руки.
— Я пожалуй… только…
— Что только?..
— Нет, ничего, сыграем, если хотите!
И Савищев, стараясь быть развязным, как бы всем своим существом говоря: «Ну да, что ж такое?.. хочу, вот так и делаю!» — направился к стойке и взял первый попавшийся кий.
— Нет, позвольте! — остановил его Орест. — Деньги в лузу!.. Мы играем на франк?.. то есть, четвертак?.. Пожалуйте сюда двадцать пять копеек!
— Все равно, я потом отдам! — небрежно уронил Савищев.
Орест положил кий.
— Нет, так, ваше сиятельство, не ходят! Бильярдная игра — дело серьезное!..
Савищев передернулся и тотчас же спросил:
— Да у вас, у самих-то, есть деньги?
— Сколько угодно! — воскликнул Орест, вынул кошелек из кармана и постучал им о борт бильярда.
Савищев вдруг быстро подошел к нему и, схватив его за рукав, с беспокойною суетой, став вдруг очень похожим на мать свою, заговорил с загоревшимся взором:
— Это она дает вам деньги?.. Скажите, пожалуйста, вы видели ее?.. Да?.. Это она вам дает?
Орест прицелился на него взглядом, покачал головой и произнес:
— Нет! Он!..
— Какой он? — перебил его Савищев. — Я вас спрашиваю… про Маню. Про Марию…
Орест протяжно свистнул и провел рукой по воздуху для обозначения дальности расстояния, а затем сказал:
— Принчипесса возвысилась на такую ступень общественной лестницы, что нам не достать ее, хотя, правда, мы и сами теперь не то, что медведь в трубку наплевал, а до некоторой степени взысканы судьбой, благодаря известному вам Саше Николаичу.
