А через минуту, стоя перед зеркалом и поправляя узел галстука, он вдруг заметил сына, который, сидя у окошка, листал какую-то книгу. Краска залила щеки Филиппа; он совсем забыл о присутствии Робера, возможно, даже говорил сам с собой вслух, считая, что в комнате никого нет. Чтобы не уронить себя в глазах сына, он замурлыкал песенку, но получилось до того неестественно, что он чуть не сгорел от стыда.
— Робер! — окликнул он.
Мальчик тут же отложил книгу и поспешил на зов. Такая поспешность пришлась по душе Филиппу. Значит, кто-то все-таки ему повинуется. И из глубины души поднялось желание командовать этим человечком, испытать над ним свою власть, заставить его, как солдата на плацу, выкидывать разные артикулы, лишь бы насладиться своим могуществом. Но он не нашелся что сказать сыну, серьезно глядевшему на отца, только улыбнулся и тихонько дернул его за ухо. «Да он рта не открывает, — подумал Филипп. — Может быть, тоже считает смешными мои родительские повадки. А щипали меня за ухо, когда мне было десять? Пожалуй, он для этого уже великоват. Сейчас отниму руку».
— Пойдем погуляем, — объявил он. — Вот только куда бы пойти. Ты, конечно, тоже не знаешь.
И добавил уже раздраженным тоном:
— А ты, Робер, не из разговорчивых.
Но, заметив огорченное личико сына, он пожалел о своих словах и неловко хлопнул его по плечу.
Они вышли, но, завернув за угол, Филипп тут же отослал сына домой: в такую теплую погоду смешно щеголять в тяжелом драповом плаще с капюшоном, к тому же это одеяние сшито из рук вон плохо; нацепить бы еще на Робера подбитые гвоздями ботинки, получится настоящий малолетний сорванец, сбежавший из какого-нибудь провинциального коллежа; и в душе Филипп молил только об одном, чтобы никто им не встретился. Кто навязал ему такую обузу — развлекать мальчика? Никто. Сам он, по слабости характера, согласился вести его гулять, может быть — от скуки, а может быть — по доброте душевной. Он резко схватил Робера за руку, но тут же выпустил ее, испугавшись, что слишком уж у него будет дурацкий вид.
Случайности прогулки привели их сначала к Сене. День клонился к закату, и легкая дымка постепенно смешивалась с последними лучами солнца, городские шумы становились глуше. Где-то на барже, медленно скользившей по черной воде, пролаяла собака. Сквозь сетку голых ветвей платанов обесцвеченное близкими сумерками небо принимало фисташковый оттенок, на Иенском мосту последние отблески света, прежде чем погаснуть, еще цеплялись за гривы желтых каменных коней, а угрюмая толпа, уже насладившаяся прелестным воскресным днем, валила с Марсового поля. Филипп остановился. Оттуда, где он стоял, было видно стадо гуляющих, разбившееся на отдельные группки, и на фоне общей черноты белели фартуки кормилиц. Многие останавливались у Сены, кто перевешивался через парапет, кто, забавы ради, плевал в воду; ребятишки, расталкивая взрослых, продирались посмотреть; над шумным кортежем стоял смех, слышались обрывки фраз.
— Не пойдем на ту сторону, — решил Филипп.
И они повернули обратно к Альма. Сумерки постепенно заволакивали противоположный берег, шаланды, пришвартованные у причала, огромные кучи розового кирпича и взъерошенные головы платанов. Темнота привела с собой зиму з запахами тумана, раскачивающимися на ветру фонарями. Прохожие торопились домой, ускоряли шаг. Филипп плотнее обмотал вокруг шеи белое шелковое кашне и застегнул пальто на все пуговицы. Чуть ли не через каждые два шага он останавливался и смотрел на воду. Мальчик послушно следовал за отцом, удивляясь в душе этим неожиданным остановкам, но, когда они добрались до виадука Пасси, одна и та же мысль одновременно пришла им в голову — подняться по железной лесенке, что они и сделали, и молча оперлись на перила. У их ног мрачно перекатывались волны, казалось, бегут они наперегонки, теряют друг друга из вида, но, пройдя под арками, снова сплетают вместе свои длинные блестящие косы.
Было в этом движении что-то своевольное, упрямое, завораживающее ум человека: ударившись с размаху об устои моста, вода вскипала, смыкалась волнистым, как волан, полукругом и распадалась на перекрученные струи; и сразу же новая волна глухо билась о камень, и был в этих ударах свой глубинный ритм, слепая энергия массы, находящейся в постоянном и беспорядочном движении, и под покровом мрака казалось, что даже небо заполнила она; все билось, все трепетало, все становилось рекой; мужчина и мальчик чувствовали ладонями нежную и грозную пульсацию Сены, дрожью идущую вдоль руки и разливающуюся по всему телу; оба они судорожно сжимали пальцами металлические перильца, их подташнивало, как при качке, и на несколько минут обоих объединило то же желание и тот же страх, о чем они даже не подозревали.
Париж погружался в туманный полусумрак. В сиянии газовых фонарей они различали пристань, даже зеленоватую пену, оставленную недавним паводком на прибрежных камнях. Меж двух платанов зияла пасть водослива.
— А ты побоялся бы пойти туда один? — вдруг спросил Филипп.
Робер поднял к отцу нахмуренное от напряженного раздумья лицо.
— Побоялся бы? — переспросил он.
В чистом мальчишеском голосе еще звучали полудетские, полуженские высокие нотки.
Робер нерешительно молчал, и, хотя длилось это всего мгновение, оно показалось Филиппу неожиданно сладостным; ветерок еле слышно гудел в ушах, словно звуковая река, посылающая свои волны прямо в ночное небо. Ответа не было. Пусть подольше не будет! С минуту сердце его билось учащенно, как бы в предвестии близкого счастья. Он полуобнял сына за плечи.
— Видишь, вон там сложены бочки, вон там, у арки? Да, да, там. Правда, похоже, что под деревом сидит человек?
— Да, похоже.
— А если бы ты очутился там в полночь совсем один, ты бы испугался?
Он крепче обнял сына, как бы желая его подбодрить. В ночном воздухе разливался запах дыма. Далекий грохот автомобилей лишь подчеркивал тишину, стлавшуюся над водой.
— Если бы один, может, и испугался, — признался Робер.
Филипп помолчал, потом снова заговорил вполголоса:
— Сюда нередко заглядывают бродяги; то вдоль стен крадутся, то за платанами прячутся, то под мостом, и вечно у них на уме недоброе. Если на тебя нападут, кричи не кричи, никто даже на помощь не придет, уж очень место глухое. Даже полиция и та не придет.
Слегка сжав плечо сына, он привлек его к себе.
— Посмотри на Сену, — продолжал он. — Так быстро течет, что никакому человеку не догнать. Она укрывает или далеко уносит все, что в нее бросают. Именно поэтому-то воры здесь действуют особенно нагло.
Слова эти размеренно падали с губ Филиппа, и с каждым словом ему становилось все радостнее, все легче. Никогда еще он так не говорил. Огромным усилием воли сдерживал он внезапно нахлынувшее чувство восторженного возбуждения, от которого хотелось и плакать и смеяться; дыхание пресекалось. Желая скрыть волнение, он перевесился через перила, отвернулся и сделал вид, что рассматривает противоположный берег. Наконец-то его слушало и понимало живое существо. Этот мальчик тоже боялся, как боялся сам отец; беззвучный смех раздвинул губы Филиппа, ночной туман проник в самую глубь легких. Он тяжелее оперся о плечо сына. Откуда эта радость, это внезапное чувство облегчения? Значит, достаточно произнести всего несколько слов, чтобы понять — ты уже не один на свете. Внезапно душу его затопила неодолимая жажда жизни, и желание это было похоже на реку, на поток, неудержимо несущий его вперед…
— Робер…
Ему захотелось поцеловать сына, рассказать ему о своей прогулке по берегам Сены, признаться, что какая-то женщина позвала его на помощь, а он убежал, чтобы не слышать ее голоса. Возможно, мальчик и поймет, но инстинкт осторожности удержал Филиппа: одно дело говорить при ночном мраке, а вот как он завтра оценит эти слова при циничном свете дня. И, разом протрезвев, он сунул обе руки в карманы.
— Пойдем-ка домой, — после минуты нерешительности буркнул он. — Что-то холодно становится.
Когда они спускались по лестнице, Робер подсунул свою ручонку под локоть отца и старался шагать с ним в ногу. У этого скрытного молчаливого ребенка вдруг возникали порывы любви, чуть грубоватой, проявлявшей себя неуклюже, как у всех натур застенчивых. Ему тоже благоприятствовала темнота. Так они и шли по пустынному авеню, радуясь той теплоте, что передавалась от одного к другому; но тут Филипп подумал: может, следует убрать руку, ну скажем, сделать вид, что сморкается, чтобы не обидеть мальчика, но тут же рассудил, что в такой час они не рискуют встретить на набережной знакомых. Пусть он даже выглядит смешным, никто об этом не узнает. И руки он не убрал, напротив: с таким чувством, будто он совершает нечто постыдное, чего даже тьма не укроет своей завесой, он с силой прижал к боку эту красную шершавую ручонку.
