Но еще не успев договорить фразы, она ужаснулась: до того чудовищными, святотатственными показались ей эти слова, и чувствуя, как в висках стучит кровь, она бегом бросилась к себе в спальню и заперлась на ключ.
Глава третья
Анриетта, стоявшая у окна, опершись локтем на подоконник, не слышала, как в комнату вошла Элиана. Широкая полоса света тянулась через весь китайский ковер, добиралась даже до голубой кушетки. Казалось, в гостиную, где вся мебель была выдержана в одних тонах, хлынули, как море, сами небеса, забрызгав потолок лазурными точками, залив ярким светом бархат цвета индиго, который сразу потускнел в лучах солнца. С минуту Элиана постояла в темном проеме двери, невольно залюбовавшись этим, разрушительным светом, потом мысленно перебрала те упреки, что намеревалась адресовать сестре, и подошла к окну.
Думая, что в гостиной никого нет, Анриетта весело напевала песенку, присоединяя свой голос к подымавшемуся с улиц грохоту машин, она даже вздрогнула, когда Элиана коснулась ее плеча.
— Как ты меня напугала, — крикнула она.
Она сердито покосилась на сестру, но тут же рассмеялась.
— Представь себе, у меня уже восемь часов голова не болит.
— Но ты же принимала аспирин…
— Конечно, принимала. Пожалуйста, дорогая, не корчи такой физиономии, у меня сегодня прекрасное настроение.
Элиана отвела глаза. В иные дни ей ужасно хотелось ударить сестру без всякой причины, если, конечно, не считать этого смеха, действующего на нервы. Однако она сдержалась и ласково проговорила:
— Ты повсюду разбрасываешь письма Тиссерана. Я вчера нашла одно в гостиной на бюваре. Филипп мог его увидеть.
— Ну, он поостерегся бы его прочесть.
— Не слишком на это надейся, дорогая. Филипп переменился, стал подозрительным.
— Филипп отлично знает, какой линии поведения держаться.
— Это еще не значит, что нужно его дразнить.
Анриетта пожала плечами и снова высунулась из окна. Мимо как раз проходил, позвякивая колокольчиком, точильщик в черном переднике, а руку он положил на маленькую двухколесную тележку, куда был впряжен огромный пес. Анриетта пришла в восторг.
— Вот бы он здесь остановился! — воскликнула она.
Но точильщик, звучно и громко перечислив все операции, которые он готов выполнить, уже завернул за угол.
— Давай-ка я закрою ставни, — заявила Элиана. — А то моя прекрасная голубая гостиная выгорит.
— А вот и он, — заметила Анриетта, словно говоря сама с собой.
— Кто он?
— Филипп.
Это имя обладало магической властью над Элианой, она бросилась к окну, оперлась дрожащими руками на подоконник, поискала глазами и нашла в толпе Филиппа.
— С прогулки возвращается, — пробормотала она. — Какая ему радость таскать с собой мальчишку?
— Должно быть, скучно одному. И Робера он прогуливает, как собачонку.
— Во всяком случае, это что-то новое.
Сестры видели, как Филипп взял сына за руку, посмотрел сначала направо, потом налево и перешел улицу с достохвальной осторожностью. Элиана вспыхнула. Ей почудилось, будто она подсмотрела сцену, которой следовало бы остаться тайной. Зато Анриетта от души веселилась.
— До чего мы разоделись, чтобы вести Робера в Булонский лес! А я никогда и не видела у Филиппа этого серого костюма.
— Старый-престарый костюм, — сердито отрезала Элиана. — Отойдем от окна.
— Чего ради? Надеюсь, я имею право любоваться своим собственным мужем. Идут, идут, Филипп все еще держит Робера за руку, они разговаривают. Должно быть, у меня галлюцинации! Смотри, хохочут, болтают!
— Хватит! — вдруг крикнула Элиана.
Анриетта оглянулась:
— Что ты сказала?
— Сказала, сейчас же замолчи! Неужели ты не видишь, что делаешь мне больно, издеваясь над Филиппом. Послушай, Анриетта…
Властной рукой она оттащила от окна сестру и посмотрела ей прямо в глаза.
— Ты меня любишь?
— Элиана…
— Не бойся, но подумай хорошенько над тем, что я тебе сейчас скажу: если ты будешь еще смеяться, то приобретешь в моем лице смертельного врага…
Она широко взмахнула рукой и повторила:
… да, врага. Через минуту Филипп будет здесь. Сейчас он подымается по лестнице, подымается медленно но, чтобы не перетрудить сердце; тут он действительно смешон, но я не желаю, чтобы ты над ним смеялась, слышишь? Так вот, прежде чем он повернет ключ в двери, я должна тебе кое-что сказать. Садись.
Элиана кинула на сестру такой взгляд, что та безропотно опустилась в кресло.
— Ты его любишь? — начала Элиана. — Отвечай.
— Ты же сама знаешь, Элиана, что не люблю.
— Вот это-то я и хотела от тебя услышать в последний раз. Ты никогда не задумывалась, почему я прожила здесь с вами обоими эти одиннадцать лет?
— Ничего не понимаю, дорогая…
— Не реви, у нас времени нет. Я живу здесь ради Филиппа. Я тебя очень люблю, но живу здесь ради Филиппа. Через минуту он будет здесь. И если ты еще хоть раз посмеешь его высмеивать, ты меня никогда больше не увидишь. Вошел! Я его люблю. Слышишь, что я сказала? Люблю Филиппа все эти одиннадцать лет. Чего ты удивляешься?.. Если ты хоть раз посмеешь его высмеять, если посмеешь над ним издеваться…
***
— Ну как, Филипп?
— Все в порядке, мы дошли до бульвара Делессер, оттуда до Трокадеро… Что это с тобой, Анриетта?
— У Анриетты с утра голова болит, — ответила за сестру Элиана.
— Опять? Я же говорил, что необходимо посоветоваться с врачом.
Анриетта молча пожала плечами, отошла к окну и снова облокотилась о подоконник. Теплый ветерок осушил слезы, и, прикрыв глаза, Анриетта подставила лицо солнечным лучам; ей почудилось, будто она парит над улицей, подхваченная этими теплыми струями и уличным шумом, доходившим сюда. Все смешалось; голоса, шорох автомобильных шин, легкий ожог солнца, коснувшийся губ, и какая-то алая, разлитая повсюду дымка, которую она видела сквозь полусомкнутые ресницы. За легким головокружением следовала минута восхитительной надежности; что-то обволакивало ее, баюкало, ласково заманивало парить над бездной. Она словно бы играла в любимую волшебную игру своего детства: надо опереться на ветер, на стену, найти впадинку для лба в воздухе, чтобы он плотно-плотно облепил выпуклость висков и округлости щек.
— Что это такое, что это с ней? — шепнул Элиане Филипп. — По-моему, она головой качает.
— Откуда мне знать? Очевидно, больна. Грызет аспирин, как сахар. Это никуда не годится.
— Да? Так о чем это мы говорили?
— Ты говорил, что был в Трокадеро.
— Да, вместе с Робером. Сядь, Робер, не стой перед нами и не пяль на нас глаза.
Филипп обстоятельно принялся рассказывать об их посещении этнографического музея, о темных длинных галереях, где выставлены фигуры дикарей, замахивающихся на вас в потемках пыльными мечами, о стоянке доисторического человека, о наших далеких предках, похожих на обезьян, о зловещих пещерах, и в этом мраке времен — зверская зевота музейного стража.
— Вы, как я вижу, времени зря не теряли.
Голос ее предательски дрогнул, и она кашлянула, чтобы скрыть смятение. Ничего не заметив, Филипп все тем же ровным тоном продолжал рассказ об их прогулке, одновременно поучительной и приятной, а тем временем Робер не спускал с Элианы глаз. Сидя на краешке кресла, он болтал скрещенными ногами и удивленно косился на тетю, которая то и дело менялась в лице. Сначала она только чуть отвернулась, но продолжала внимательно слушать рассказ Филиппа, потом постепенно мысли ее пошли по двум различным направлениям. Слушая зятя, она спрашивала себя, что происходит в голове Робера. Что он знает? Догадывается ли? Даже при такой пухлой, свежей и невинной мордашке вполне можно быть скрытным. Элиана не любила племянника; такой взгляд, вызывающе простодушный, обычно бывает у врунишек. Особенно же ее раздражала его молчаливость, этот вид, будто он делает про себя какие-то свои тайные заключения, даже девчоночья манера скромненько держать пальцы в пальцы. Уголком глаза она приглядывалась к нему: руки вроде чистые, носом не сопит. Нельзя же, в самом деле, отшлепать его за это молчание. Она даже пожалела об этом, может, стало бы полегче на сердце. Зато спокойное лицо Филиппа являло бедняжке Элиане то зрелище, каким она никогда не могла пресытиться: веки, опущенные как бы под тяжестью ресниц, изящный рисунок щек, пухлый, мясистый рот, как у римской статуи. Она вдруг вспыхнула. Почему Робер так на нее уставился? Она слушала голос зятя, не пытаясь разобраться в смысле слов. Ее вдруг охватила дрожь, и мокрые липкие ладони стали ледяными. Однако огромным усилием воли она справилась с мгновенным недомоганием и повернулась в кресле так, чтобы сидеть спиной к Роберу.
А Филипп тем временем с скрупулезной медлительностью, в мельчайших подробностях продолжал свой рапорт; любой забытый при первом варианте рассказа пустяк являлся прекрасным предлогом возвратиться вспять; казалось, вот-вот он уже переступит порог дома, так нет же, он безжалостно поворачивал обратно, словно вновь переживая все, что происходило, не забывал упомянуть о том, что ветром с него чуть не сорвало шляпу, сообщал свои соображения насчет Эйфелевой башни, первый этаж которой перекрасили заново. Глаза его были устремлены на Элиану, но он ее не видел, а она улыбалась, бледнела, стискивала зубы, опускала веки, когда на нее накатывал приступ головокружения; потом приходила в себя, краснела, стыдилась своей минутной слабости и сидела вся в поту, равно готовая плакать и смеяться, дивясь тому, что сама не понимает, мучится она или нет. Вдруг ей показалось, что сейчас она по-настоящему потеряет сознание; комната поплыла, проем окна стал черной дырой, исчез куда-то Филипп, но рассказ его не прервался ни на минуту. Это-то и спасло Элиану: она схватилась, если так можно выразиться, за этот нескончаемый монотонный, непрерывный бормот, и тут в конце туннеля забрезжил свет, и из дрожащего нимба выплыло лицо Филиппа, бледное и искаженное, будто она видела его сквозь толщу речной воды. Она закрыла глаза, потом открыла… Все встало на свое привычное место, цвет вошел в контуры предметов, и слова, произносимые Филиппом, опять стекали с его губ, а не просачивались откуда-то из стен.
