— А мы никого не задерживали, это недоразумение…
— Всех выпустить — я сказал!
Из машины один за другим на свет появились мой замдиректора, перепуганный оператор, сжимавший в руках разбитую камеру и столичная журналистка, вся пунцовая от возмущения, бормотавшая так, чтобы слышали все:” поддонки…. Подниму такой скандал… узнают все… газеты… телевидение… я такое сделаю — мало не покажется!..»
— Всех выпустили?
Мент кивнул: всех.
— Теперь залезайте в машину и убирайтесь!
Тот медлил.
— Я сказал — все вон.
Кто-то ласково положил руки на мои плечи. Я подняла глаза.
— Все в порядке, милая?
Горький ком подступил к горлу, и, не способная сдержаться на последней капле нервного напряжения, я бросилась к нему на грудь, прижалась всем телом… И зарыдала, как сумасшедшая. Я рыдала, прижавшись лицом к мягкой ложбинке возле его шеи, втягивая в себя приятный запах мужской кожи, прижимаясь крепко, изо всех сил, чтобы никто не мог меня от него оторвать. Об обнимал меня, прижимал к себе, целовал мои волосы (я чувствовала мягкие прикосновения его губ), тихонько шептал:
— Все уже прошло… все будет хорошо… солнышко, успокойся… тебя никто больше не тронет…
А окружающие смотрели на нас с жутким недоумением и завидовали (я ощущала это своей спиной) — завидовали, бешено, безмозгло….
Я почти успокоилась. Мы одновременно разжали объятия. Слезы прошли. Улыбаясь, он протянул мне свой носовой платок. А потом лицо его исказилось, и он закричал:
— Да ты вся в крови!
Я посмотрела на свои руки… потом на него… действительно, на его рубашке была кровь. Подлый мент все — таки разбил мне об асфальт руку. Странно, но я совсем не чувствовала боли.
Оказывается, я была не только главным действующим лицом, но и раненой! Непонятно почему, мне вдруг стало невероятно хорошо! Я вдруг почувствовала себя очень счастливой. Я знала, что на моей лице разливается блаженная улыбка, которую окружающие посчитают идиотской, но… Но мне было на это наплевать! Впервые за долгое время я чувствовала себя счастливой! А вокруг уже суетились какие-то люди и кто-то вызывал скорую по мобильнику. Суетилась и столичная журналистка. Когда конфликт благополучно разрешился, все журналисты оказались тут как тут — бегали, орали, размахивали руками. Снимали на камеры, записывали на диктофоны. Конфликт обещал стать гвоздем сезона. Теперь, при таком освещении, я не сомневалась в том, что мое руководство продаст снятую передачу на какой-то столичный канал. Ореол скандала — лучшая приправа. Столичная журналистка крупным планом снимала мое лицо. Вокруг кипело людское море, и приятно было ощущать на себе повышенное внимание. Громкий раскат звуковой сирены — подъехала скорая помощь. Очевидно, за мной.
— Извини, что я испортила твою дорогую рубашку… — нужно же было что-то сказать. Он взял меня за руку и сжал — очень крепко, но совсем не больно:
— Я поеду с тобой.
— Куда ты поедешь?
— В больницу. В милицию. На край света. Куда угодно. Теперь я куда угодно поеду с тобой. Как захочешь. Ты хочешь?
Я улыбнулась и кивнула:
— Хочу.
В тесной кабине скорой (куда, кроме нас, набились все остальные травмированные) мы сидели друг напротив друга, держась за руки, как два пятнадцатилетних подростка. Было темно. Иногда салон прорезали острыми лучами придорожные ночные огни. Следом за скорой ехали какие-то машины — это сопровождали сенсацию все остальные. Замдиректора шепнул мне, что вызвал по мобильнику нашего директора и тот приедет тоже. Я удивилась:
— Куда приедет?!
— В больницу, конечно! Потом в милицию.
— Чего вдруг?
— Ты что, не видишь, сколько тут камер? Он будет добиваться справедливости! Нас же избили! Мы герои! Никто не смеет безнаказанно бить журналистов! Все это увидят!
Он так и раздувался от гордости! Я едва удержалась, чтобы не захохотать в голос. Держала руку и посреди этого что-то необыкновенное захватывало меня, поднимаясь волной. Мне даже стало трудно дышать. Острый луч проезжавшей мимо машины прорезал темноту и рассыпался искрящейся дробью вдоль наших лиц. Мы встретились глазами. Легкая улыбка мелькнула и тут же скрывалась на его губах. Мы подъехали к главному входу больницы.
Кафельный пол приемного покоя был очень грязным. Потревожив покой двух полупьяных санитаров возле дежурной стойки, мы ввалились оголтелой, шумной толпой. Так как мы были крутые, то обхаживать нас вывалили все дежурившие специалисты из всех отделений. И растерялись, увидев совсем не серьезные раны. У столичной журналистки и оператора — нервный шок и эмоциональный срыв (восторг от сенсации, которую они получили). У замдиректора — несколько синяков и незначительных ушибов. У меня — рана на руке, не требующая наложения швов. Рану промыли какими-то дезинфицирующими средствами и забинтовали. Меня осматривали два травматолога и один дежурный хирург. Порез на руке, требующий внимания стольких специалистов, вызвал у них большое удивление. Мне порекомендовали позже мазать руку какой-то мазью, не носить тяжестей и поменьше ею работать. Только хирург, в надежде подработать, порекомендовал еще раз прийти к нему на прием, но я отказалась.
Когда я вышла, меня ждали, чтобы ехать в милицию. Оказывается, с нас уже сняли побои. Приехал мой директор. Он рассыпался целым набором сочувственных охов — но глаза его светились от восторга. Такой скандал выпадал раз в жизни, а скандал для телеканала — это успех! Увидев Сергея, расшаркался со светской галантностью. Два высоких официальных лица заверили друг друга в благополучном завершении инцидента. Сергей принес сожаление от лица артиста, продюсерского агентства и всех официальных структур. Потом заверил, что был личным свидетелем того, что все журналисты вели себя безукоризненно и не могли вызвать абсолютно никаких нареканий со стороны работников милиции. Вообщем, все вокруг быстро пропиталось сахарным сиропом. Единственным человеком, искренне сожалеющим о случившемся, стал мой оператор, который все это благополучно пропустил и долго не мог себе это простить.
Я жутко скучала и не могла дождаться того, кого закончится литься поток этих нелепых сладких фраз. Тухлый запах больничного коридора действовал мне на нервы. Там, в больничном вестибюле, возле этих важных двоих я чувствовала себя как потерявшийся маленький ребенок.
Вспоминая тот момент, я часто останавливаюсь на нем в своей памяти. Останавливаюсь, намеренно делая паузу, сотни раз. Потому, что меня все время мучил вопрос — что было бы, если бы я оттуда ушла? Я останавливаюсь в памяти и отвечаю себе: уйти было правильно. Это был бы очень правильный и умный поступок. Но я не совершила его — и там, в приемном покое больницы знала, что не совершу. Мне хотелось тепла любой ценой. В тусклом свете желтой ночной лампы я смотрела на его лицо.
