В этот момент вернулась Эглантина. Она увидела, что я читаю, и улыбнулась. Для нее все это было лишь волшебной сказкой, вроде историй о Мерлине или «Тысячи и одной ночи». Она вернулась от родителей. Те снова беспокоились из-за Прюн, от которой не было никаких известий. Они звонили в ливерпульский колледж, но никто не отвечал. Возвращаясь к Стендалю, она заметила, что «Привилегии» — это приемчики импотента. «Или романиста?» — предположил я.
ГЛАВА 8
Мы плохо спали из-за жары. Вдобавок рано утром (точнее, в 8.30) нас разбудил телефонный звонок Натали Моравски, взволнованной и взвинченной, как никогда. Оказывается, бумага, которую писал ее муж перед тем, как яд начал действовать (это было около двух часов ночи) была не чем иным, как подробным описанием его собственных похорон! Довольно необычно для атеиста. Впрочем, может быть, и нет. Когда не веришь в загробную жизнь, мизансцена собственного погребения — единственная слабость, которую можно себе позволить, личное карманное бессмертие, последний отчаянный кульбит перед тем, как навеки погрузиться в небытие.
Атеист — но пожелавший мессы! Неверующий, даже порой антиклерикал, — однако потребовавший, чтобы над его гробом прочитали отрывки из «Проповеди о смерти» Боссюэ! «Только из первой части», — уточнила вдова, которая все никак не могла поверить в подобную экстравагантность. (Позже, слушая текст, я убедился, что ничего экстравагантного здесь не было: первая часть «Проповеди…» не содержала в себе ничего, что не мог бы выслушать атеист.) К моему величайшему удивлению, единственная вещь, о которой мадам Моравски смогла договориться без труда, было место похорон: она была лично знакома с главным викарием епархии, так что погребальная церемония должна была состояться в соборе Сент-Этьенн. Для того чтобы избежать осложнений, возникших бы с церковью в случае самоубийства, она упомянула только о сердечном приступе — как об этом говорилось в сообщении, появившемся в «Йоннском республиканце». Она даже добилась того, чтобы ради церемонии из кладовой достали резную деревянную кафедру, которая хранилась там со времен Второго Ватиканского собора. Она объяснила это тем, что покойный просил зачитать «Проповедь…» с кафедры, к тому же чтобы чтецом был «комедийный актер или кто-нибудь еще с громким голосом и отчетливым произношением», — что касается этого последнего пункта, вдова даже не знала, к кому ей обратиться. Покойный библиотекарь также потребовал «короткого выступления», где «в общих чертах» были бы отражены основные этапы его жизни (он выписал их на отдельном листке). Это он поручил лично Мари-Клэр Сен-Пьер, своей коллеге с Мартиники.
Я пообещал, ничего не уточняя, заняться поисками «актера». Но у меня уже появилась идея: Мейнар! Мейнар, с его голосом, гудящим, словно бронзовый колокол. Эглантина успела снова заснуть, и я сам позвонил из гостиной Од Менвьей, чтобы через нее связаться с великим человеком. Она дала мне номер его телефона; он жил недалеко от нее. Я тут же попытал удачи. Но началось все не слишком хорошо: хотя было уже больше девяти утра, я, судя по всему, поднял его с постели, и он произнес недовольным, хрипловатым со сна голосом что-то неразборчивое.
Но наконец я, хотя не без обиняков, объяснил ему причину моего звонка, и после некоторого молчания он рассмеялся:
— Вы хотите, чтобы я читал «Проповедь о смерти» Боссюэ в соборе?
Теперь он рассмеялся уже громче. Потом резко остановился:
— Да вы издеваетесь, что ли? Да я его в гробу видал, этого «Орла из Мо»! И его проповеди тоже! И все ваши соборы! А что до смерти… мне на нее начхать, мой юный друг! Абсолютно начхать! — И Мейнар повесил трубку.
Стало быть, облом. Однако я смог договориться с Мари-Клэр Сен-Пьер. Племянник ее мужа был актером, в данный момент безработным; он бы охотно принял это предложение, чтобы заработать на кусок хлеба. Что ж, это было не так уж и плохо. Ибо первые слова Эглантины, после того как она проснулась и услышала мой рассказ о телефонном звонке Мейнару, были о том, что этот гигант с ораторским голосом — совершенно неуправляемый субъект.
Одной из коллег ее матери как-то раз пришла в голову неудачная идея пригласить его выступить перед своим классом как «человека из литературных кругов» (в одной-двух брошюрках, выпущенных некогда каким-то издателем из Коньяка, Мейнар в самом деле фигурировал в списке членов парижского Писательского дома). Он прибыл с опозданием на полчаса; поскольку у преподавательницы ничего не было предусмотрено на такой случай, она велела ученикам поочередно читать вслух с параллельным переводом отрывок из передовицы «Вашингтон пост». Когда Мейнар прибыл, то молча сел за парту в дальнем конце класса. Она уже хотела предоставить ему слово, но он сказал: «Нет-нет, продолжайте, это очень поучительно!» Тогда она попросила учеников ответить, какие у них мысли по поводу данного текста. Большинство ответили «мне нравится» или «мне не нравится» или попытались передать на «нормальном» французском метафоры мистера Чарльза В. Краутхаммера. Выражение лица Мейнара стало каким-то странным. Тут преподавательница решила сделать небольшое «отступление». Она спросила приглашенного, что он думает об этом тексте. Он ответил: «Вы знаете, журналистская болтовня меня не интересует!» Это вызвало у всех оцепенение. Опрос продолжался. Следующий ученик, один из лучших в классе, принялся комментировать стиль. Он сказал, что в выражении «удовольствоваться этим» есть нечто гедонистическое. «Почему?» — неожиданно спросил Мейнар. Тот заколебался, потом ответил, что в этом слове один корень со словом «удовольствие». Преподавательница уже улыбалась, гордая за своего ученика, как вдруг Мейнар, поднявшись, заявил ему: «А если я сейчас скажу тебе: „Засунь свой язык в задницу!“ — что, в этом будет что-то эротическое?» Потом, буквально испепелив взглядом онемевшую преподавательницу, он обрушился на нее: «Из-за того, что Расина, Вольтера и Флобера заменили всякими псевдоучеными говнюками и их пустой болтовней, вы получите поколение безграмотных идиотов, так называемых здравомыслящих, которые нахватались всего по верхам — будущих цензоров и потенциальных фашистов! Невежество приумножает глупость, которая является матерью всех пороков! Прощайте, мадам, никогда бы вас больше не видеть!» — и вышел.
Когда мы вошли в собор Сент-Этьенн, чтобы присутствовать на погребальной церемонии, народу там было уже значительно больше, чем обычно бывает на воскресной мессе. У Моравски было не так много друзей, но он был известным и уважаемым в городе человеком: в течение двенадцати лет он трудился на благо многочисленных читателей, студентов, исследователей, пенсионеров, растерянно стоявших перед огромными информационными картотеками в поисках латинской пословицы или генеалогического древа, — одним словом, он был настоящим гуманистом, и его смерть, сообщение о которой появилось на первой полосе «Йоннского республиканца», никого не оставила равнодушным. Тех, кто этим утром был готов потратить три четверти часа, чтобы отдать ему последний долг (и без сомнения, чтобы испытать приятное душевное волнение, которое обычно вызывает хорошо проведенная церковная служба), набралось не меньше сотни.
Среди них, к моей радости, был и Бальзамировщик. Он прибыл чуть позже нас и скромно сел на скамейку слева, недалеко от исповедальни. Я попытался привлечь его внимание, но он меня не замечал. Он казался слегка подавленным. Эглантина сказала мне, что встретила его вчера вечером возле дома. Его шофер-турок помогал ему залезть в фургон, и вид у мсье Леонара был совершенно измученный. «Никогда бы не слышать больше о перевозках!» — заявил он. Он мог заниматься этим лишь в редкие часы, свободные от работы, в бесконечных разъездах туда-сюда, и поскольку его «рабочее помещение» находилось в тридцати километрах от Оксерра, на это уходило безумное количество времени.
Тем большего уважения он заслуживал, придя сюда этим утром. Правда, иногда он выказывал признаки нетерпения, непрестанно оборачиваясь — несомненно, чтобы не пропустить момент, когда внесут гроб.
Наконец гроб прибыл. Он был накрыт фиолетовым покрывалом и украшен огромным венком желтых и голубых цветов. Он двигался рывками, почти в ритме погребальных колоколов, которые зазвонили с его появлением, — один из носильщиков был ростом выше остальных и вдобавок слегка прихрамывал. За гробом следовал священник, коренастый, седоватый, в фиолетовой ризе.
Служба началась самым что ни на есть классическим образом. Но после чтения Евангелия, по знаку священника, Мари-Клэр Сен-Пьер, очень красивая в своей черной шали и ожерелье из круглых красных бусин, вышла вперед, чтобы зачитать краткий перечень заслуг библиотекаря — очень точный, очень «посюсторонний», содержащий в себе все, что касалось его великолепной эрудиции или остроумного скептицизма. Затем певица в сопровождении трех музыкантов исполнила, на мой взгляд — весьма достойно, отрывок из «Глории» Пуленка. В этот момент священник сделал жест в сторону кафедры. Посмотрев в этом направлении, я подумал, что мсье Леонар, который сидел сзади, ничего не увидит. Но тут же понял, что его это совершенно не заботит, поскольку к нему только что присоединился Квентин Пхам-Ван, преклонивший колени на молитвенной скамеечке рядом с ним.
