Пенсионер получил в подарок велосипед, „чтобы всегда оставаться бодрым и не терять формы“, а также тридцать бесплатных билетов в кинотеатры Тоннера и Флоньи-ля-Шапель».
Наконец, в спортивном разделе я прочитал, что Жюстин Анго установила абсолютный рекорд среди женщин в беге на 100 метров, оставив далеко позади всех конкуренток.
Мартен Марсо, с которым я ужинал в тот вечер и которому, не удержавшись, показал эти заметки, нашел в них что-то гомеровское:
— Это напоминает мне «Одиссею», когда Афина принимает вид нищего или пастуха, — эти образы настолько человеческие!
Для того чтобы подготовиться к вступительному курсу лекций, он даже не поехал в отпуск, но теперь отказался сочинять «Новую Одиссею»:
— Времена сейчас неподходящие. Принимая во внимание, до чего мы сейчас докатились, надо признать, что будущее кажется не особо радужным. У меня получилась бы «Одиссея» без Итаки.
— Ну так напиши мрачную «Анти-Одиссею», где монстры побеждают, Циклоп сжирает Одиссея, а Пенелопа остается вечной вдовой, после того как ее насилуют все женихи!
Но он отклонил мое предложение. Теперь у него появилась новая прихоть: писать хайку в манере Басё, посвященные всем знаменательным историческим событиям — так, чтобы представить их не напрямую, бегло, изолированно от других, издалека, в лунном свете, где ветки тихо колышутся на ветру в долине Сан-Бартелеми или в предрассветной Хиросиме.
Я много раз чуть было не проговорился ему о моем собственном намерении писать — я имею в виду что-то другое, помимо банковских рекламных брошюр и заметок на тему «в первый раз» или даже чего-то среднего между тем и другим, — писать в настоящем смысле слова, сотворить роман, в конце концов! Но Мартен был настолько увлечен собственными проектами, что я на это не решился.
Несмотря на жару — или как раз из-за нее, — когда мы вышли из небольшого ресторанчика, на террасе которого ужинали, народу на улицах было немного. Разве что, когда впереди показалась церковь Сент-Эсеб, ярко освещенная, на улице Суффло мы увидели пару, которая шла прямо посреди улицы одинаковым свободным и спокойным шагом — мужчина, в рубашке без пиджака, нежно обнимал женщину за плечи.
Я узнал Жан-Пьера Суассона.
— Вот человек, который не боится, что его украдут! — воскликнул я. — Никаких телохранителей!
Мартен не обратил на это внимания — должно быть, он спрашивал себя, удастся ли сочинить хайку к некоторым сценам из «Одиссеи». В ответ на мои слова он приподнял голову и равнодушно сказал:
— Ах да! Знаменитая суассоновская традиция! Это началось, еще когда он был мэром — он так прогуливался жаркими летними вечерами, в основном ближе к полуночи. Он выходил из бокового корпуса мэрии, того, что выше по улице, спускался оттуда пешком и шел домой. Этим он демонстрировал сразу четыре вещи: 1) что он засиживается на работе допоздна, занимаясь городскими проблемами; 2) что в личной жизни — поскольку он обнимает женщину за плечи (и не просто женщину а собственную жену) — является ортодоксом; 3) что он простой избранный мэр, без служебной машины, доступный своим согражданам; 4) наконец, что в его городе все спокойно.
Ради интереса мы проследовали за супружеской четой, держась на расстоянии примерно десяти метров. Суассон говорил достаточно громко, заглядывал в глаза редким прохожим, встречавшимся ему на пути, и, если тем приходила в голову благая мысль с ним поздороваться, вежливо отвечал на приветствие. Так они с женой медленно спустились по улице Рене Шеффер, словно двое влюбленных, пересекли площадь Шарля Сюрруга, потом улицу Клемансо, дошли до площади Маршала Леклера, вышли на улицу Орлож, потом на Ратушную площадь и, наконец, спустились по довольно крутой улочке Филибера Ру.
Придя в веселое расположение духа от этой слежки за передвижениями сенатора (по крайней мере, депутата) по жаркому ночному городу и от вида тихих спокойных улиц, Мартен и я снова разговорились. Он снова попытался перевести разговор на гомеровские хайку.
— Все-таки Оксерр — хорошее место! — перебил я, вспомнив речи своего дядюшки. — Это настоящий город: четкий, логичный, сгруппированный вокруг исторического центра и не выходящий за пределы крепостных стен, словно он существует совсем недавно.
— Да, но насколько его еще хватит? — возразил Мартен. — Что его удержит от закоснения и от последующего поражения метастазами — как это уже произошло с другими?
По его мнению, именно это случилось с Руаном, Нанси, Бергамо, Квебеком: эти города «забальзамировались» вокруг своих исторических центров, стиснутых со всех сторон всепоглощающей периферией.
— Скоро весь мир превратится в огромное бесформенное предместье, в глобальное Мехико…
— Значит, надо «разбальзамировать» эти города, — заметил я, — вернуть историческим центрам жизнь, непредсказуемость, бардак!
— То есть?
— То есть вернуть туда молодежь, пусть даже волосатую и безработную, но, по крайней мере, это будут живые люди! Как в Лилле, где студентам вернули центр города. Выжить оттуда богачей и туристов, обновить старые кварталы, устраивать новые праздники! Например, в Париже — снова отвоевать Эйфелеву башню, танцевать на прогулочных теплоходиках, все перевернуть вверх дном!
Я увлекся. Со всеми этими разговорами мы потеряли из вида наших голубочков — должно быть, они скрылись в одном из красивых буржуазных особняков, номер 20 или 22, на той улице, по которой мы в тот момент проходили.
— Конец суассонству! — прокомментировал Мартен. — Но по сути дела, это не лишняя вещь, если испытываешь необходимость в том, чтобы чувствовать себя увереннее. А со всеми последними событиями жителям Оксерра это действительно необходимо.
Однако, судя по всему, с уверенностью дела у жителей обстояли не важно, потому что, несмотря на то что было всего лишь около полуночи, к тому же пятница, на улицах не было ни души.
Не знаю, откуда я взял столько уверенности (или столько нахальства), чтобы, распрощавшись с Мартеном у собора Сент-Этьенн, прокричать ему in fine[106] уже с достаточно большого расстояния, чтобы он не смог ответить (впрочем, он и не пытался — настолько моя фраза его ошеломила):
— Эй, никаких гомеровских хайку! Это неподходящий жанр!
Но еще более неподходящим показался мне какой-то шум в темноте перед моим домом, когда я вернулся. Я услышал его, еще не дойдя до пересечения улиц Жермен-де-Шармуа и Жирардена. Обычно в этот час все уже спали, даже собака дурехи-консьержки. Итак, возле входной двери, широко распахнутой и удерживаемой деревянным клинышком, стоял фургончик Бальзамировщика. Мотор был включен, играло радио, задняя дверца была распахнута. Однако вокруг никого не было видно. Лишь несколько минут спустя, уже выглянув из окна кабинета, я разгадал эту загадку: из подъезда показались две человеческие фигуры, которые несли какой-то длинный сверток, судя по всему, достаточно увесистый. Я узнал шофера-турка, которого уже видел раньше, но второго человека не мог разглядеть. Во всяком случае, это был не мсье Леонар, чьи окна, впрочем, оставались темными, и не Квентин.
Эглантина не приехала, что показалось мне странным. Она, очевидно, провела здесь часть вечера — на это указывали ее ноутбук и книжка Стендаля, раскрытые на столе в гостиной. Я взглянул на раскрытую страницу тома «Привилегий». Небольшой, но совершенно фантастический текст. Сборище фантазмов. Автору грезилось, что Бог согласился дать ему все, чего он хочет. Например: «Привилегию (так он это называл) носить на пальце кольцо, сжав которое и глядя при этом на женщину можно было заставить ее страстно в тебя влюбиться». Но, поскольку получать все таким образом было бы достаточно просто, он сам заключил свои желания в четко установленные рамки. Получился свод правил, состоящий из двадцати трех пунктов, очень подробно расписанных и довольно забавных. Например, пункт 8: «Каждые сутки, в два часа ночи, привилегия найти в кармане золотой наполеондор», или пункт 16: «Привилегия получить в любом месте, произнеся: „Я бы хотел получить что-нибудь съестного“, — два фунта хлеба, хорошо прожаренный бифштекс, такую же баранью ножку, бутылку сен-жюльенского, графин воды, какой-нибудь фрукт, лед и полчашки кофе». Я спросил себя, что могло заинтересовать мсье Леонара в этой книге. Что за скаредная, расчетливая манера изображать из себя бога! Может быть, его привлекла возможность изменяться или изменять других (что, в конце концов, было вполне естественно для бальзамировщика)? «Одна из привилегий позволяет превратить собаку в женщину, красивую или уродливую», «Четыре раза в году можно превращаться в любое животное». Была даже странная идея «занимать два тела одновременно».
В этот момент вернулась Эглантина. Она увидела, что я читаю, и улыбнулась. Для нее все это было лишь волшебной сказкой, вроде историй о Мерлине или «Тысячи и одной ночи». Она вернулась от родителей. Те снова беспокоились из-за Прюн, от которой не было никаких известий. Они звонили в ливерпульский колледж, но никто не отвечал. Возвращаясь к Стендалю, она заметила, что «Привилегии» — это приемчики импотента. «Или романиста?» — предположил я.
