я себе ничуть не облегчил, дирижировать все равно пришлось, только не своими руками, а руками матроса, видеть мир его глазами, говорить его устами, которые иных слов произнести не хотят или не могут. А сверх того, пришлось слишком многое объяснять читателю из области судовождения и такелажа. Удивительно лишь то, что «Три минуты молчания» оказались самой читаемой из моих вещей… (30.03.1995, FSO. АП)
Роман был опубликован в 7–9-м номерах «Нового мира» в 1969 году со значительными цензурными купюрами. Полная его версия была впервые напечатана в издательстве «Посев» в 1982-м.
Мурманск начала 1960-х
Береговая часть книги разворачивается в заполярном Мурманске. Один из заголовков обрушившейся впоследствии на роман критики вопрошал: «Разве они такие, мурманские моряки?»[177] Я не знаю, какими видел мурманских моряков автор этого риторического вопроса. Я провела в Мурманске детство и город видела именно таким, каким Владимов его описал. Георгий Николаевич позднее очень подробно расспрашивал меня о жизни в Мурманске, откровенно наслаждаясь моими воспоминаниями и уговаривая меня их записать. Они явно отзывались в нем тем ощущением мурманской жизни, которое он вынес из пребывания в городе. Ни в одном из своих произведений он не изведал «метод познания на собственной шкуре» с такой интенсивностью, как при написании «Трех минут молчания». Несколько месяцев на Севере были выходом в иную жизнь, и они отзывались в нем живым и радостным воспоминанием о своей молодости, авантюрности и физической силе.
Приступая к анализу «Трех минут молчания», я не могла найти в литературе описаний, воспроизводящих совершенно особую атмосферу этого северного портового города, и поэтому я решила исполнить желание Георгия Николаевича, записав некоторые из своих детских впечатлений.
Роман Владимова начинается со встречи героя с характерными для Мурманска персонажами – бичами, спившимися моряками, которые больше не ходили в море. Зимой они часто ночевали в незапиравшихся подъездах домов у батарей, опустившиеся, бездомные, пьяные. Мы их не боялись и спокойно проходили мимо. На улицах они валялись на обмерзших тротуарах у обочин или стен домов. Их подбирали специальные машины, но они все равно нередко замерзали до смерти. В городе было пять вытрезвителей: три мужских и два женских – пьянство и алкоголизм в Заполярье были феноменальными и более нигде мною не виданными.
Мурманск остался в моей памяти графикой трех перспектив и пяти направлений. От нижней части города, от неширокого незамерзающего залива с огромным портом и бесконечными верфями шел до центральной части города невысокий подъем.
Основной частью была узкая равнина, которую пересекал длинный проспект Ленина с несколькими параллельными улицами и соединяющими их короткими перпендикулярными ответвлениями. На проспекте находилось несколько гастрономов, вокруг которых всегда стояла полупьяная толпа, и рыбные магазины. В начале нашего пребывания в Мурманске их роскошные прилавки отличались от фламандских натюрмортов только большими лужами хлюпающей под ногами грязи на полу. Запах свежей рыбы, вырывавшийся на улицу, заполнял воздух соленым морским дыханием. Но свежая рыба исчезла через несколько лет, сменившись свежемороженой. Народ не унывал, бодро жарил ее и делал заливное. Потом свежемороженая тоже пропала, в больших грязноватых льдинах за витринами лежали серые мороженые рыбины. Они расползались на сковородке, из них крутили рыбные котлеты и тефтельки. Когда же я в первый студенческий год, приехав на каникулы к родителям, зашла в рыбный магазин, его интерьер казался полинявшей картиной Энди Уорхола: прилавки сверкали неземной чистотой, а вдоль стены шла длинная выставка рыбных консервов в тусклых наклейках. Магазин был пуст. «Вот из этих суп вкусный получается», – приветливо объяснила мне молоденькая продавщица, указывая на одну из банок. История рыбных эпох Мурманска – наглядная хроника «стагнации», постепенного развала советской экономики.
На улице, параллельной проспекту Ленина, находились кинотеатр и промерзший парк, в который никто не заглядывал, а также ресторан «Арктика», столь важный в повествовании Владимова. Я жила во дворе, куда выходила задняя дверь ресторана. У моей одноклассницы Любочки, красивой, рослой девочки, в «Арктике» работала мать, директором или администратором, я не помню. Любочка прибегала ко мне списывать домашние задания и, списав, звала в «Арктику» «есть эклеры». Мы перебегали через двор и попадали на кухню, где нам выносили на противне необыкновенно вкусные пирожные. Официантки, крупные, крепкие и сплошные красотки, вбегали в кухню, радостно целовали Любочку: «Красавица растет!» – и гладили меня по головке: «Кудрявенькая, да худышка-то какая! Ей бы борща с салом по три тарелки вливать каждый день – поправится!» Я вздрагивала от ужаса и давилась эклером. Они убегали, а мы, подстораживая моменты, придерживали дверь и смотрели в зал. Там шла загульная жизнь, наяривал оркестр, толкались пары и висел дымный гудящий туман – атмосфера ресторана точно описана в «Трех минутах молчания». Без драки на улице ночь никогда не кончалась.
Третьей высокой частью города была Гора, как все ее тогда именовали. Так называлась гряда сопок, тянущихся вдоль Мурманска. На ней небольшими группками стояли дома и домишки, но был и район побольше, располагавшийся на сопке над концом проспекта Ленина. Первые три года мы жили на Горе, в небольшой коммунальной квартире.
Родители, посетив местную школу, решили меня туда не отдавать. На базе пединститута, где папа преподавал, была своя школа № 2, находившаяся на проспекте Ленина. Учителями там были отчасти институтские преподаватели, и студенты приходили на уроки. Меня туда и записали. Каждый день, выходя из четырехэтажного дома, я мчалась к склону Горы. Кроме нескольких больших домов, район был застроен в основном деревянными бараками, похожими на магаданские, которые можно увидеть в фильме Виталия Каневского «Замри – умри – воскресни!». Холодные деревянные туалеты были во дворе примерно в 15 метрах от бараков. При осенних и зимних мурманских морозах бог знает кто туда добегал. В вечном полусумраке заполярного дня я каждый день, пробегая по мосткам, очень старалась не поскользнуться и не смотреть по сторонам на желтые замерзшие лужицы и оледеневшие коричневые кучки. Подходя к сопке, нужно было выбрать: съехать по очень крутому склону на портфеле, что было страшновато и опасно, или попробовать спуститься, скользя и больно падая, по совершенно оледеневшим неглубоким деревянным ступенькам длинной лестницы. По какой-то умной причине лестница не доходила до конца, и нужно было принять второе решение: уйти в сугроб и добраться по колено в снегу намокшей, но не упавшей, или перейти на склон и съехать на портфеле последнюю часть пути. Я обычно выбирала второе. Вернуться назад по тому же склону было невозможно. Но не особенно далеко за моей школой сопка была пониже. Там стояло какое-то бетонное безоконное сооружение, говорили, что что-то военное.
