Лестница, ведущая рядом с ним наверх, казалась не такой трудной. По ней я и поднималась и, дрожа от пронзительного ветра, брела в темноте полчаса над городом по пустынной узенькой тропинке. С одной стороны были сугробы выше меня высотой, с другой – ледяной обрыв сопки. Когда наконец появлялись огоньки бараков и в темноте начинал неясно вырисовываться силуэт нашего дома, я изо всех сил пускалась бежать.
Однажды папа ехал читать лекцию на Абрам-мыс, и я упросила его взять меня с собой: мне ужасно хотелось переправиться через залив. Абрам-мыс даже меня, советского ребенка, поразил безнадежной нищетой хаотично лепившихся по склонам нескончаемых халупок. Я терпеливо высидела папину лекцию, и мы вернулись «в город». Больше я на Абрам-мыс не просилась. Но описание поездки туда героя «Трех минут молчания» Сени Шалая и домик его «морской любви» Нинки глубоко отозвались во мне полной правдивостью.
Был еще отдаленный район у залива – Три Ручья, упоминаемый Владимовым, но там я никогда не бывала.
В северной части города находился район Роста, тоже раскинувшийся по сопкам, где жила главная героиня романа – Клавка. Роста считалась в то время одним из его самых неустроенных и опасных, «бандитских» мест.
От конца проспекта Ленина шла дорога в Нагорное, район на высокой крутой сопке, где живет часть команды «Скакуна», – туда можно было добраться на переполненных, холодных, редких автобусах.
Матросы, придя из рейса, появлялись на проспекте Ленина приодетые кто в непонятного цвета куртки, кто в бесформенные драповые полупальто, но все – с козырьками, надвинутыми на одну бровь. Зимой они стояли компаниями у гастронома или неторопливо проходили по проспекту Ленина со своими девушками в толстых ватных пальто и теплых платках. Весной, с конца марта, на проспекте начинались прогулки. Девушки шли синеватые от холода, еле сдерживающие озноб в коротких пальтишках, с высокими начесами на головах, покрытых легкими платочками. Когда лютость холода и ветров ослабевала, на проспекте появлялись грузины, продающие цветы: смуглые, в меховых сапогах, в овчинных шапках и полушубках, они казались экзотическими пришельцами иного мира. Веточка мимозы стоила 7–8 рублей[178]. В апреле появлялись гвоздики – 5 рублей цветок. Пары проходили по проспекту, и мы читали современный язык цветов. Не тот, на котором выражалась дворянская бабушка А.П. Чудакова: «Сейчас этот язык, к сожалению, забыт. А между тем на нем можно выразить все. Бересклет – твой образ запечатлен в моем сердце, лисохвост – тщетное стремление, божье дерево – желание переписки, ландыш – тайная любовь, крокус – размышление, колокольчик – постоянство… И так далее, целая наука…»[179]
Мы не подозревали не только о подобных нюансах, но среди чахлой мурманской растительности о самом существовании бересклета, лисохвоста и божьего дерева. Язык цветов проспекта Ленина был незатейлив и внятен: одна гвоздика у девушки в руках означала – понравилась; три гвоздики – любовные отношения; пять – серьезные намерения и возможную женитьбу. Больше пяти бывало только на свадьбах. Все знали, что можно дарить только нечетное число цветов.
Стремление к красоте и иной жизни проявлялось иногда в именах, которые родители давали девочкам. Дочки Неддочка и Земфира в романе Владимова меня ничуть не удивили. В параллельном со мной классе училась Афродита Собакина, которая, шмыгая носиком, представлялась: «Фродя». Когда мы рассказали об этом маме моей подружки, преподававшей в медицинском училище, она смеялась до слез. У них на фельдшерских курсах училась Венера Медведева.
Криминальность в городе была чертой каждодневной жизни. Она начиналась в октябре. Летом преступный мир промышлял на юге, куда с наличными деньгами, при отсутствии банков и карточек, ездили «курортники». Денежный же, по советским понятиям, Мурманск был очень притягателен для матерых воров: высокие северные оклады, рыбаки, получавшие «безумные», как выразился Владимов, деньги, возвращаясь из моря. Вечерами нас не выпускали из домов, входить в подъезды, где подвалы не запирались, было так страшно, что мы поджидали соседей, подпрыгивая от холода на улице. Когда мы выходили из квартир даже днем, родители ждали, пока хлопнет входная дверь – это означало, что ребенок в целости выскочил на улицу. Единственный безопасный подъезд был в доме, где жило высокое партийное начальство. Мы иногда ходили в гости к своей однокласснице Наташе, отец которой был секретарем Мурманского обкома партии. Под ярко освещенной лестницей у входа стоял стол, за которым всегда сидели два дежурных вооруженных милиционера. Когда в 1961 году Н.С. Хрущев объявил, что через двадцать лет в стране настанет коммунизм, я желала этого всей душой, потому что предполагалось, что при коммунизме не будет преступности. Я не совсем понимала, куда денутся мурманские бандиты, но все-таки тайно огорчалась из-за насмешливого скепсиса родителей.
В кино нас не пускали, всегда ходили рассказы, что бандиты проигрывали места и могли убить ножом во время сеанса или после него. Я не знала никого, чей знакомый погиб бы таким образом, хотя грабежи и убийства были частью жизни и случались даже в центре. Я помню, как в кинотеатре «Северное сияние» показывали французско-итальянский фильм «Три мушкетера», и мы умоляли родителей пустить нас в кино. В конце концов они объединились, купили билеты в ряд за нами, и мы целой детской ватагой, ликуя, отправились в кино. После маленького черно-белого домашнего телевизора, который я смотрела очень редко, у меня с непривычки от большого экрана и ярких цветов ужасно разболелась голова.
В начале 1960-х годов Мурманск стал «открытым городом», куда могли приезжать иностранцы. В школе была устроена политинформация: как вести себя «с достоинством советского человека». Достоинство состояло в том, что мы не должны были смотреть на иностранцев, улыбаться им, вступать с ними в разговоры или брать подарки, и особенно жвачку, о которой мы понятия не имели, но которая была важным врагом советской власти. Предполагалось почему-то, что иностранцы непременно захотят фотографировать мурманские мусорные ящики. Увидев их за этим грязным занятием, мы должны были заслонить грудью урну или прыгнуть на виновника и разбить фотоаппарат. Я пришла в тайный ужас. Даже из страха оказаться предателем Родины, я совершенно не представляла себе, как я буду «прыгать на иностранца». Потосковав о своем малодушии, я придумала трусливый выход: иностранцев же по одежде будет видно издалека, и я сразу перебегу на другую сторону проспекта Ленина. Но со временем я успокоилась. Иностранцы в безрадостный Мурманск не ездили, и я подозреваю, что мусорные урны на проспекте Ленина так и остались без внимания загнивающего Запада.
Когда папа стал профессором, городское партийное начальство спохватилось: единственный профессор европейского Заполярья и герой
