Ярослав встал, высокий и сутулый, подошел к жене, взял у нее шкатулку и поцеловал в лоб. Когда она вышла, Ярослав открыл шкатулку, погрузил в нее свои длинные пальцы, и с его ладони полились, начали стекать капельками росы жемчужные и янтарные нити бус, блеснули перстни и кольца, серебряные колты*, тяжелые золотые браслеты, украшенные самоцветами, сверкающими, как радуга над Ильмень-озером после грозы. Все содержимое шкатулки князь пересыпал в глубокую кожаную калиту*, на две трети уже полную.
____________________* К о л т ы - серьги с подвесками.
* К а л и т а - кожаная сумка, мешок, привязывавшийся или пристегивавшийся к поясу.
- Это как раз то, чего мне не хватало, - пробормотал он, тщательно завязывая суму тонким и прочным шнуром, концы которого просунул в отверстие плоского и гладкого кружка свинцовой печати, и оттиснул на ней с двух сторон княжеский знак - изображение своих святых.
- Ты все запомнил? - спросил Ярослав, передавая тяжелую калиту Федору. - Ну-ка повтори!
- Я должен сказать хану, что это только почин. Что если он согласится выполнить твой наказ, то получит еще столько, сколько пожелает. Но пусть не забывает, что Новгород снаряжает супротив него несметное войско. - Боярский сын говорил шепотом с характерным присвистом, сильно раздражавшим князя и происходившим от того, что нижняя челюсть Федора выдавалась вперед и между зубами всегда была щель.
- Иди, - только и сказал Ярослав, указывая палкой с костяным навершием на дверь.
Федор молча склонил голову, спрятал калиту под корзно и пятясь удалился. Пройдя незамеченным к саням, спрятанным за кустами Спасского ручья, он погнал лошадей вдоль правого берега Волхова, с тем чтобы быстрее добраться до Торга у Ярославова дворища и затеряться среди густой толпы, бесчисленных телег и саней.
Не просто давалась Федору тайная служба у Ярослава Всеволодовича. Сколько надо было проявить изворотливости, чтобы завоевать доверие такого проницательного человека, как посадник Михалков! Боярин чувствовал себя, очутившись между Степаном Твердиславичем и князем, как зерно между двумя жерновами. Но пути назад уже не было. Если посадник узнает о его тайных сношениях с Батыем, не миновать дыбы. А не выполни он распоряжение князя, кто-нибудь из его ратников отсечет ему невзначай голову. Федор тяжело вздохнул: ему стало жаль своей молодой жизни, но посулы князя и страх перед ним двигали его вперед по этому пути к неминуемой, как ему мерещилось, гибели. «Вот и тысяцкий Петрилович уже что-то заподозрил… С другой стороны, не может же князь, живя на отшибе, не иметь в граде свои глаза и уши? Потому и любимцев заводит он с таким толком, чтобы всю жизнь Новгорода знать как свои пять пальцев. Страшен Ярослав во гневе, только хитрости и ума ему тоже не занимать! Да и щедр по-княжески, не то что посадник, тот каждую гривну, каждую куну на счету держит - не свои ведь. Да разве уследишь? Взять хоть его холопа Митрофана, не зря, надо думать, в Торжок с товарами наладился ездить. Сколько раз небось посадника вокруг пальца обводил! А открой Твердиславичу глаза, все равно Митрофан выкрутится, тебе же еще, как доносчику, первый кнут и достанется. Ничего, я еще сверну ему шею. Больно прыткий!..»
Эти невеселые мысли помогли Федору скоротать время, пока он добирался до города. Если кто и увидит его теперь, не удивится: все знали, что боярский сын любил поохотиться на монастырских землях. Вот и сейчас на дне его саней лежало три лисы и пять зайцев, убитых метким стрелком прямо в глаз, чтобы не повредить шкурок. Но, по правде говоря, кому сейчас было до него? Люди запасались кто чем мог - ждали осады, а значит, и голода. Скупали соль и муку, рожь и овес, пшеницу и сало. Цены росли, как снежный ком. С грохотом выкатывались бочки, гоготали в загонах гуси, кудахтали куры, ржали лошади.
Совсем по-другому обстояло дело в том конце торжища, где был оружейный ряд. Здесь без крика и шума бояре и холопы, меньшие и черные люди искали себе луки и стрелы, мечи и щиты, кольчуги и шлемы. Каждый выбирал оружие по руке, понимая, что вскоре его придется пустить в дело. Особенно много народа толпилось у лавки знаменитого на всю округу оружейного мастера Мирошки Жабина, высокого жилистого мужика с густыми седыми волосами, перетянутыми по лбу ремешком. Он с достоинством сидел в стороне, только изредка кося глазом на покупателей, - товар говорил сам за себя.
Федор постарался быстрее проскочить мимо, не обратив на себя внимания: тяжелый кожаный мешок, спрятанный под корзно, стеснял его движения, и он не хотел, чтобы его окликнули.
Глава XIV
КНЯЗЬ АНДРЕЙ И КСЮШАСознание возвращалось медленно и неохотно: как будто он с головой был накрыт толстым слоем душных и колючих одеял, и вот медленно снимают одно за другим, и каждое покрывало сдирают с трудом, словно приклеенное, но дышать становится все легче, а слабый, еле брезживший свет разгорается все ярче. Наконец князь Андрей открыл глаза и с наслаждением вздохнул полной грудью, хотя и поморщившись от саднящей боли в груди. В избе было жарко натоплено, сухой воздух веял свежестью, а лучи мартовского солнца, проходя сквозь затянутые бычьими пузырями оконца, падали на хорошо отмытые доски пола, играючи перекрещивались, как будто гонялись друг за другом. Князь посмотрел на задымленный черный потолок, потом скосил глаза вбок, слегка повернулся на полатях и увидел неподвижно стоявшую перед ним девочку, в длинной холщовой рубахе, с льняными волосами, которая неотрывно смотрела на него. Но вот в ее широко открытых печальных глазах появилась надежда, они начали наполняться слезами, на губах мелькнула улыбка, когда она увидела, что раненый пошевелился.
С трудом вспомнил имя, позвал:
- Ксюша!
- Что тебе, болярин? - оживилась девочка, готовая выполнить любую его просьбу. - Вот ты и на свет божий смотреть стал!
Князь Андрей усмехнулся, превозмогая боль, встал, опираясь на Ксюшу, подошел к оконцу, проверил, цела ли пайдза, спрятанная у пояса, медленно опустился на лавку. Рана на груди была крепко стянута чистыми рушниками, окровавленная свита разрезана и болталась, держась на одном вороте.
- Это я ножницами разрезала, - пояснила Ксюша, потупившись. - Пока ты на полатях мертвецом лежал, я тебя два раза перевязала, рушники меняла.
- Спасибо тебе. Хоть и славный воин был Долбан, а саблей своей не смог нанести мне смертельную рану, видно, только по ребрам полоснул, - усмехнулся Андрей.
- Крови из тебя много вышло, болярин, вот ты и ослабел, - пояснила девочка.
Князь Андрей с трудом сдерживался, чтобы не сорвать повязку, - так чесалось место, где была рана, но он хорошо знал: свербит - значит, заживает…
- Не зови ты меня болярином, - раздраженно сказал он. - Зови: дядя Андрей. Ведь мы с тобой теперь оба сироты.
Но по тому, как побледнела Ксюша, какой ужас опять охватил ее при воспоминании о злодейском убийстве отца, матери, сестер, братьев, понял, что их гибель еще слишком свежа в ее памяти. И тут он почувствовал, что пуще таурменской сабли, глубоко в его сердце вошла боль за эту маленькую девочку, за то тяжкое и страшное, что уже навалилось на нее и, наверное, ждет впереди. Почувствовал, как крепко связала их судьба, и придется ему теперь перед Богом и людьми за нее держать ответ.
- А можно так… дядя Андрей? - нерешительно переспросила Ксюша. - Я же дочь мужицкая.
- Тебе здесь оставаться нельзя. Вот немного передохну - поедем вместе.
- Значит, ты меня не оставишь?
- Конечно, нет. Не бойся. Я отвезу тебя в безопасное место. - И он привлек к себе дрожащее худенькое тельце, поцеловал Ксюшу в обе щеки и в лоб. Губы его, вот уже пятнадцать лет привыкшие только сжиматься от боли и ярости, шептать проклятья или отдавать команды, стало покалывать, словно он попал с мороза в теплые хоромы, душу охватила незнакомая ему горькая истома и, как ни пытался уйти от нее князь, не отпускала.
Эта кроха в длинной холщовой рубахе, в онучах и лаптях закрыла от него на мгновение и прекрасный лик боярышни Александры Степановны, и вновь обретенных товарищей из славного Новгорода, и вражеское войско - словом, весь мир.
- Собирайся. Пора ехать, - распорядился он, и Ксюша стала покорно складывать свой нехитрый скарб.
Потом, когда она помогла князю натянуть чапан, застегнула на его плече корзно и вывела на крыльцо, он не узнал двора - кровавое месиво было прикрыто сверкающей на солнце чистой белизной недавно выпавшего снега. Даже ветки деревьев еще не стряхнули пушистого покрывала. Стояла неправдоподобная тишина, нарушаемая изредка чириканьем воробьев. Если бы не семь березовых крестов да каменный курган на холме, ничего не напоминало бы о том страшном и кровавом, что случилось здесь так недавно.
