Миша с трудом встал и побрел, покачиваясь, к поляне, где их должны были ждать боярышня и другие новгородцы. Когда он уже прошел мимо Тайнинской башни, ему послышались стоны и детский плач. Отвалив камень, прикрывавший отверстие, он помог выбраться из потайного хода и увел в лес десятки женщин и детей. Среди них с трудом тащилась и посадничья жена Авдотья Саввишна, неся плачущую Федору на руках, оба мальчика молча шли следом.
Среди трупов на поляне Миша нашел тела Митрофана, Кузьмы и охотника, прозванного Лисий Нос. Он с трудом закопал их, а женщины помолились над братской могилой за упокой их убиенных душ.
Миша велел женщинам не трогаться с места, пока таурмены не отойдут достаточно далеко, а потом вернуться в город и под спаленными домами, где земля оттаяла от жара, начать рыть землянки.
- Крыши будем делать из веток и присыпать землей, чтобы издаля и видно не было, - поддержала его Авдотья Саввишна.
- Верно. Видать, не мне вас учить, - согласился Миша. - А я пойду дальше в лес искать, может, кто еще жив из наших или ранен.
- Иди, милок, иди, - поддержали его женщины. - У нас теперь за воеводу да за посадника Авдотья будет. Бог даст, не пропадем…
- Я знаю, где тайные припасы зерна на детинце спрятаны, - кивнула головой Авдотья, - муж мой, незабвенный Иван Дмитриевич, показал. - И слезы полились из ее глаз.
Целую неделю шло мимо Торжка войско Батыя. Сгоревший город казался вымершим и пустынным. Всюду валялись закоченевшие трупы. И никто из ворогов не догадывался, что под пеплом пожарищ теплится жизнь.
***Саин хан Бату спешил в Новгород. Его гнали вперед честолюбивые мечты и алчность, подогреваемая родными и двоюродными братьями, с горящими глазами живописавшими ломящиеся от дорогих тканей, пушного товара, серебряной и золотой утвари дома богатых новгородских бояр и купцов, красоту северных дев, белизну и шелковистость их нежной кожи, стройность стана. Трудно было остаться равнодушным, слушая рассказы об этом волшебном граде немногих урусских перебежчиков. Досаждало только, что среди них не встретилось ни одного новгородца, а все люди низовские, из уже покоренных и разоренных княжеств, хотя и наведывались они в Новгород, по их словам, частенько и знали его хорошо. Но больше всего досаждал ему Субэдэй, который не только не разделял общего радостного возбуждения, но с каждым днем становился все мрачнее. По его словам выходило, что новгородцы нарочно направили орду по Серегерскому пути, где нет городов и деревень, чтобы пополнить запасы еды, где они то увязают в снегу озер и болот, то должны карабкаться на высокие холмы. А чем кормить все это огромное войско? Многие тысячи людей и коней?
Войско между тем после тяжелого дневного перехода готовилось к отдыху, и то там, то здесь темнели на снегу уже поставленные юрты, горели бесчисленные костры, благо разъезды доложили, что на много полетов стрелы вокруг не было урусского войска, доносился кисловатый запах кумыса и конского навоза. Саин хан и его полководец не стали спешиваться, а медленно ехали к юрте Бату, которая, как всегда, уже возвышалась на холме, отмеченном урусами каменным крестом, в некотором отдалении, на опушке леса. Только юрта Субэдэя была ближе других.
Субэдэй пристально взглянул своим немигающим, без ресниц глазом в узкие глаза Бату.
- Скажи мне, блистательный, не видел ли ты во сне единорога?
- Какого единорога? - с веселым недоумением спросил Саин хан.
- Того самого, - мрачно пробурчал Субэдей, - который приснился твоему деду и, преклонив перед ним колени, отвратил его от похода на Индию.
- Нет, не привиделся, единоглазый. Уж не хочешь ли ты сойти за единорога? - перестал улыбаться Бату. - Выходит, слухи о том, что даже тебя, неустрашимого, новгородцы испугали под Торжком, правильны?
- Пусть не коснется тебя раскаленное железо сплетен и темное море слухов, - торопливо ответил баатур. - Меня трудно удивить или устрашить. Дело не во мне, а в новгородских урусах. Они сражаются так, словно каждый из них хан, или падишах, или сын хана.
Бату досадливо отмахнулся, но потом спросил задумчиво:
- А все-таки интересно, почему они такие, эти новгородские урусы? Как ты думаешь?
- Это можно узнать только от них самих, блистательный. Вот хотя бы у той раненой уруски, которая сражалась с нашими чэригами, как настоящий баатур, и от которой теперь не отходит индийская чародеица. Надеюсь, ее красота не пострадала…
- Ого, да ты заметил, что она красавица, - усмехнулся Бату. - Может быть, хочешь допросить ее, мой отважный баатур ноян?
- Лучше, если ты это сделаешь сам, - склонил голову Субэдэй. - Вон ее кибитка.
Саин хан и его полководец направились туда, куда указал Субэдэй, но путь им преградила процессия, перед которой даже им пришлось остановиться: важно шествовали верблюды, на которых в роскошных китайских паланкинах в сопровождении китаянок-прислужниц и многочисленной свиты и охраны ехали семь жен Бату.
Субэдэй, неодобрительно смотревший на это шествие, процедил:
- Говорят, что я родился с саблей во рту и с камнем, зажатом в кулаке. Не знаю, так ли это. Знаю одно - ковер единовластия можно расстелить только на трупах побежденных. Зачем тебе в походе эти женщины? Наше место в седле, и нет рядом с нами места тем, кто не в седле. Урусские пленные и их города тоже нужны нам только для того, чтобы взять у них все, а потом уничтожить. Так поступали в молодости мы с твоим великим дедом.
- Однако, мой славный баатур, - мягко возразил Бату, - китайский советник великого хана Угэдэя Елюй Чуцай, сам потомок царей, говорит: «Хотя мы получили империю, сидя на коне, но управлять ею, сидя на коне, невозможно».
- Но твой великий дед, - упрямо твердил свое Субэдэй, - повелевал, сидя на коне, и даже умер в седле, возвращаясь из победоносного похода на Тангут.
- Ты забываешь, - съязвил Бату, - что именно мой дед взял к себе на службу этого китайца за его ум и бескорыстие.
- Он знал тогда свое место, - воскликнул баатур, в бешенстве хлестнув камчой коня.
- Он и сейчас знает свое место, - продолжал подзадоривать старика Бату, - только место это изменилось, когда он стал служить другому хозяину…
- Да, да. В том-то и дело, - с горечью признал Субэдэй. - Но ты уже можешь войти к уруске - путь свободен.
Они без труда отыскали крытую белым войлоком кибитку, возле которой с обнаженными саблями красовались верхом четыре нукера из тургаутов - охраны самого хана. Лошади из кибитки были уже выпряжены, несколько женщин в теплых чапанах, в высоких шапках - бокка, обтянутых узорчатой тафтой с султанчиками из разноцветных перьев, суетились, покрывая войлоком небольшую юрту.
Бату с недоумением посмотрел на тургаутов.
- Зачем это? - удивился он. - В юрте только индийская чародеица, по вере которой нельзя проливать кровь, да раненая уруска.
- Я уже хорошо изучил новгородских урусов, - хмуро проворчал Субэдэй.
Идущие к вискам брови Бату поднялись еще выше, но он промолчал, подъехав к юрте, спешился и властно постучал рукоятью камчи по ее деревянной основе. Полог, закрывающий вход, откинулся, и показалось тонкое смуглое лицо чародеицы с маленьким красным кружком над переносицей. В меховом чапане поверх зеленого шелкового сари с каймой в виде золотых рыб, с непокрытой головой, гладкими черными волосами, собранными сзади в большой клубок, она молча и бесстрастно взглянула на Бату.
Он выдержал ее взгляд, поморщился, но сдержался и только спросил:
- Как пленная?
- Потеряла много крови. Сознание уже вернулось к ней, но она еще очень слаба, - ответила чародеица по-монгольски не совсем чисто.
- Смотри, если душа ее улетит на крыле птицы в край мертвых, то твоя душа тут же последует за нею, - сурово предупредил Бату.
- Она будет жить, - скривила в презрительной улыбке губы чародеица, - пока я поддерживаю ее силы, а не из-за твоих угроз. Она ничего не ест, не пьет, и дни ее сочтены.
Широкое надменное лицо Бату потемнело, но он и тут сдержался и, отодвинув чародеицу, вошел внутрь.
Александра, лежавшая на нескольких сложенных одеялах, только немного возвышавшихся над покрытым ковром полом юрты, неожиданно увидела прямо около своего лица красные шагреневые сапоги. Глаза ее широко открылись, она отпрянула, волосы разметались по овчинному изголовью. Даже в полумраке юрты Бату увидел, что они отливают чистым золотом. Он наклонился над раненой, и в тот же миг над ним блеснул острый клинок кинжала. Хан, несмотря на некоторую дородность, изогнувшись, выхватил нож из руки пленной, поцарапав при этом пальцы. Он выскочил из юрты, чувствуя, что клинок успел вспороть его шелковый чапан на левом боку. Все это произошло так быстро, что Субэдэй за это время только успел подозвать своего стремянного и с его помощью спуститься на землю. В это время Бату, посасывая порезанную руку, ни на кого не глядя, подошел к коню, взобрался в седло, знаком подозвал чародеицу:
