Один из мужчин, тот, что был самым тощим, сообщал ровным официальным голосом:
— Ваше прошение о помиловании отклонено…
Священник говорил:
— Мужайтесь, сын мой…
Краснолицый отворачивался, доставал из продолговатой — и черной — коробки металлически позвякивавшие инструменты — ножницы, машинку.
Он говорил: «Пора…», и последний удар молотка доносился снаружи, ставя звонкую точку в конце фразы.
Этой ночью измученному бессонницей Лазару снилось, будто он лежит на поляне, освещенной солнцем, положив руки за голову, и созерцает яркую синеву неба. Мягкий шелест ручья навевал забытье.
Он проснулся, подскочив от того, что кто-то тронул его за плечо.
Тусклый и серый свет зари просачивался в камеру. Перед ним, суровые и торжественные, стояли люди в черном. Один, с красным лицом, был одет в визитку, другой — в одежду священника, третий был бледен, как воск, четвертый отдаленно напоминал мэтра Маршана, но Маршана рыжего и ростом почти метр восемьдесят…
Один из мужчин, тот, что был с красным лицом, сообщил ровным официальным тоном:
— Ваше прошение о помиловании отклонено…
Священник сказал:
— Мужайтесь, сын мой…
Тощий и бледный мужчина отвернулся, начал доставать из продолговатой — и красной — коробки металлически позвякивавшие инструменты — машинку, ножницы.
Он сказал: «Пора…», и его тихий голос перекрыл свежий шепот ручья.
Недоверчивый, ошеломленный Лазар знал, что этот час рано или поздно придет. Он даже думал, что он настанет раньше, приготовился к этому… И все же отреагировал, как перепуганный ребенок, как больной, которого должны отвезти на операцию. Натянув одеяло до подбородка, он вжался в холодный угол стены. Сердце беспорядочно стучало, от внезапной слабости тряслись поджилки. Он знал, что ему надо хотя бы попытаться собраться с духом. Его первая отчетливая мысль была о Лежанвье.
— Негодяй! — процедил он сквозь сжатые зубы. — Сукин сын!
Он вспомнил, как выглядел адвокат в последний раз, слишком толстый, бледный, потускневший, но слушал внимательно. Тогда ему показалось, что смог его разжалобить, он готов был поклясться, что адвокат откажется от своих показаний, расскажет правду, пока не поздно…
Хватит! Этот пресыщенный сукин сын, поместивший свой толстый зад по ту сторону решетки, хотел лишь понапрасну обнадежить его, насладиться зрелищем его агонии… Несмотря на вмешательство Жоэль, несмотря на собственную чувствительную совесть…
— Сюда, сынок, поторопимся! (Человек-скелет на поверку, похоже, весельчак.) Садись-ка сюда, не двигайся! — продолжал он тихим голосом, отеческим тоном. — Мы подзадержались…
Должно быть, таков его способ, сугубо индивидуальный, поднимать дух осужденным…
Лазар тяжело уселся на указанный стул, подавил дрожь, когда ножницы врезались в воротник рубашки.
Великий Лежанвье и его всем известная порядочность! Великий Лежанвье и его врожденное чувство справедливости!
Распоследний негодяй-садист, да, ослепленный навязчивой идеей, старческой жаждой мести…
— Не двигайся, сынок! Конец близко…
Лазар в этом не сомневался:
— Предположим, вы мне отрежете кончик уха, или, раньше времени, шею? Что вам за это будет, папаша? Дадут премию или выговор?
— Выговор, сынок, выговор!.. Наклонись чуть-чуть сюда… Вот так, дружок, спасибо…
Лазар послушно наклонился. Старик ему нравился. В других обстоятельствах они могли бы подружиться.
Он сам удивился следующему своему вопросу:
— А… здесь ли мэтр Лежанвье? (Он запнулся на «мэтре».) Мне надо… Я хотел бы с ним поговорить.
Его единственная, последняя надежда! «Смягчить Немезиду у подножия эшафота», — мысленно закончил он, усмехаясь про себя.
Плотный чиновник ответил тусклым официальным тоном:
— Поверьте, Лазар, я сожалею. Искренне. Но вчера вечером с мэтром Лежанвье случился сердечный приступ. Он больше ничем не может вам помочь.
Так вот в чем дело!
— Хотите сказать, он отправился на тот свет?
— Нет, но…
— Его откачивают?
— В некотором роде.
— Как всегда, каждому — свое! — праведное возмущение охватило Лазара. (В первый и последний раз.)
Ножницы и машинка смолкли, теперь слышно было только, как священник бормотал молитву, как он вверял Господу черную душу осужденного.
Лазар выпил последний стакан рома, даже посмаковал его, хотя и не любил ром.
Зато, когда ему предложили пачку дешевых сигарет, запротестовал:
— О нет! Только не эту дрянь! Суньте их туда, сами знаете куда!
Вот так, с воспоминанием о голубом небе перед глазами, ощущая терпкий вкус рома во рту, с распахнутым воротником, обритым затылком, со связанными пеньковой веревкой руками, одновременно весь пылая и внутренне заледенев, поддерживаемый одним и подталкиваемый другим, Лазар вышел на утренний холод, услышал, как прозвонило четверть шестого, понял, что все кончено, споткнулся, выругался и сказал «аминь». И поздно, слишком поздно, у подножия черного шаткого эшафота, увиденного сквозь потускневшее золото распятия, убедился, что правосудие действительно слепо.
* * *
— Клянусь, я невиновен! Перед Богом клянусь, это не я! Клянусь… клянусь…
Лестница была бесконечной, каждая следующая ступенька казалась в два раза выше предыдущей.
— Клянусь, я ее не убивал! Это Лазар… Лазар…
Площадка.
Бледное солнце.
Люди внизу. Репортеры. Любопытные. И, может быть, среди них Жоэль, Билли, Дото…
Может быть, Лазар?
Приговоренный почувствовал, как его берут за руки и за ноги, кладут на чашку весов.
— Это не я! Это не я! (Его безумный крик перекрыл заводской гудок.) Это не я! Это Лазар, Лаз…
Щелчок, свист.
Лезвие упало на Лежанвье, вырвав из изматывающего кошмара.
* * *
Жоэль и мэтр Маршан первыми вошли в комнату с белыми стенами. За ними следовали Билли Хамбург и священник.
Было уже почти шесть часов, но они не могли вырваться раньше.
— Все… Все кончено, В. Л.! — сказала Жоэль, внутренне сожалея о своей грубой неловкости. — Но здесь отец Ландри, он был с Лазаром в последние минуты… Он должен кое-что передать тебе… Говорите, отец… Говорите скорее…
Отец Ландри глухо заговорил, с трудом преодолевая неловкость:
— Лазар, да примет Бог его душу, простил вас, сын мой, перед тем, как заплатить за свои грехи. («Сын мой! Как получается, что священники и палачи разговаривают одинаковым отеческим тоном?» — подумал мэтр Маршан.) Я боюсь, не смогу абсолютно точно передать его последние слова, но постараюсь…
— Со слов врачей я знал, что моя вторая жена, туберкулезница, не протянет и года. (Вот что буквально сказал Лазар, прежде чем отдать Богу душу.) Вопрос месяцев, даже недель, и значит, я мог вскоре жениться на Жоэль. К несчастью, Диана из-за дурацкого ночного признания тоже это знала… Она была как безумная в тот вечер, хотела, чтобы я отказался от малышки, чтобы мы уехали вместе… Она цеплялась за меня, ее пистолет был между нами и выстрелил… Снимаю шляпу, мэтр! После моего несправедливого оправдания я думал, вы у меня в руках, но вы оказались тверже!.. Я говорил вам, и не раз, что вы мне нравитесь… Доказательство тому, что я сейчас раскололся, вместо того, чтобы унести мой секрет в могилу… Не терзайте себя больше, папаша, надевайте снова свою мантию… Вы не могли этого предвидеть, но благодаря вашему лжесвидетельству правосудие свершилось вдвойне!
«Правосудие и впрямь свершилось, но какими окольными путями? — думал мэтр Маршан. — Судебная рутина остается наилучшим помощником правосудия, что бы об этом ни говорили…»
Жоэль подошла к кислородной маске, взяла Лежанвье за руку.
— В. Л.! — она кричала так, будто эта ледяная рука ее обожгла. — Папа!
Лежанвье не ответил.
Он умер в пять часов.
То есть на четверть часа раньше Лазара.
Терзаясь несправедливыми угрызениями совести.
Один.
Без отпущения грехов.
Убитый манекен
Перевод В. Иорданского
Пролог
Выдержка из газеты «Алярм» за 20 сентября 193… года:
ДЕЛО ЖАДЕНА
«Дело Жадена» не столь давнее, и вызванный им интерес еще не настолько угас, чтобы наши читатели не могли его припомнить хотя бы в общих чертах. И все хе сегодня, когда оно снова предстает перед его величеством судом присяжных, нам показалось небесполезным обрисовать его суть.
В прошлом году примерно в это же время г-н Сезэр Жаден еще занимался, и не без выгоды, в доме под номером 44-бис по улице Англетерр скромным ремеслом чучельника. Не без выгоды, подчеркиваем мы ибо наплыв заказов побудил его шестью месяцами ранее привлечь к делу молодого препаратора по имени Фернан Бишоп. Будучи человеком мягким и общительным, думающим лишь о процветании своего дела, г-н Жаден пользовался общим уважением и имел только друзей.
