Мне холодно, пальцы онемели, точно в мороз. Хочется уйти.
Она уходит неохотно — как можно спать в эту счастливую ночь?
В комнате светло. Где-то нежно звенят бубенчики — это коровы щиплют траву, ещё холодную и влажную от росы. Ложимся рядом. Я вижу её волосы и широко раскрытые серые глаза.
— Завесь окно, — прошу я. — Вот так.
Мне хочется страшного сладкого сна. Глаза в темноте у ней чёрные, и я совсем не вижу лица.
Я люблю тебя, и Бог, и небо, и северная ночь видят, как я люблю тебя. Но не целуй моих рук и не смейся звенящим успокоенным смехом. Любовь, это — страшная вечная загадка. От неё всегда умирает смех, и она умирает от смеха.
Утро. На веранде хромой генерал пьёт первую чашку кофе и читает русскую газету.
Высокая женщина в розовом, — её не было вчера, — прищурив глаза, улыбается бледному гимназисту. Фрау Шварц хлопочет у столиков, позвякивая ключами; на пристани пронзительно и грустно стонет пароход. А над верандой, и над садом, и над озером — бледно-голубое, словно августовское, небо. Осеннее небо над расцветающей сиренью.
На ней белое платье. Золотые волосики на висках ещё влажны от купанья.
Только первое утро, но как я устал. Точно прожил здесь долгие месяцы одиноких страданий.
В её серых глазах томный, матовый блеск. Так смотрят женщины, которых много ласкали.
Она смеётся и по-детски лепечет:
— Солнце, солнце! Сирень совсем расцвела! Посмотри, какое сегодня небо, а мы ещё не были в парке.
Да, мне нужно и в парк.
По прямой аллее и направо. Так мы ходили когда-то.
Любимые сосны… Они не забыли меня, и высокие верхушки шепчут о чём-то важном, простом и печальном. Розовые колокольчики на тонких стеблях… Горькой свежестью миндаля пахнут длинные атласные чашечки. Мы делали из них букеты, а ночью бросали на подушки. Теперь я не сорву ни одного.
Женщина садится рядом. Долго смотрит на меня и произносит первые роковые слова:
— О чём ты думаешь? — спрашивает она подозрительно. — Со вчерашнего вечера ты не сказал мне ни слова. Разве для печали приехали мы сюда?..
Первое испытание. Переношу его твёрдо.
— Я просто устал, — отвечаю я, виновато улыбаясь. — Онемел от тишины. Ляг на мох, смотри в небо — оно такое нежное только на севере. Запомни его, люби его.
Мы остаёмся тут долго. Холодные руки тоски сжимают всё нещаднее. Хочется зарыться головой в мох и громко протяжно стонать. Пусть одни камни и сосны слушают меня. Зачем же здесь эта женщина? Кто сказал, что я люблю её? Кто посмел так преступно солгать?
День длинен. Завтрак, обед, вечерний чай.
Фрау Шварц кажется седым призраком. Я боюсь с ней встречаться глазами.
Она, наверно, вспомнила меня. Вдруг подойдёт и спросит: «А где же молодая дама, с которой вы приезжали три года назад? Может быть, она больна или умерла?»
Приехали новые гости — толстый офицер с чёрными усами, муж розовой женщины, которая улыбалась гимназисту, и высокий англичанин, худой как скелет, в белом фланелевом костюме. Веранда заперта. По дорожке медленно гуляет взад и вперёд хромой генерал. Это его прогулка перед сном.
Вторая белая ночь.
Я должен остаться один! Я сойду с ума, если не останусь один. Мне нужно говорить. Может быть, я буду петь и в размеренные строфы, как в строгую траурную раму, вложу мою прекрасную печаль.
Почём я знаю, что случится со мной в эту одинокую ночь? Может быть, на этом камне я буду сидеть с той, которая любила когда-то, и она мне скажет вновь все забытые вечные слова. А озеро, сосны и небо запоют нам весеннюю песню обновлённого счастья.
Кто-то ехидно подмигнул из кустов. Что ж, будешь ты лгать и сегодня, призывая в свидетели Бога? Я выпрямился. Упругая стальная пружина развернулась в груди.
— Нет, я не буду лгать, — говорю я громко.
Она подняла на меня огромные вспугнутые глаза. Думала, я брежу. А когда я спокойно, просто, будто говоря о ком-то постороннем, сказал ей всё, — быстро надвинулось то неизбежное и страшное, что, как роковой чёрный шлейф, всегда влачится за любовью.
Но не надо вспоминать. Я вернусь в мою комнату завтра, когда она уедет. За обедом на моём столе останутся два прибора, и я буду сидеть на своём месте — спиной к дверям. Ночью я открою окно, на подушки набросаю розовых колокольчиков и останусь наедине с Неизбежным…
Может быть, женщина плачет, и её слёзы текут в раскрытые чемоданы. Как голодный рот, зияют двери высокого шкафа. Комната кажется страшно холодной, и непонятно жестока эта ночь, похожая на день.
О, ты ещё не знаешь, что в любви нет состраданья!
Я становлюсь на колени. Холодные камешки больно вдавливаются в тело. Воздушно белым плащом меня окутала ночь.
Две зари целуют остывшую воду.
— Я вновь с тобой, — шепчу я нежно. — Я вернулся.
И Бог, и ночь, и северное небо видят мою покорную любовь.
ПРИЗРАКИ
Нас много, нас гораздо больше, чем живых, но мы — призраки, мы — тени самих себя, жалкие обломки собственного прошлого, так художественно имитируем живую жизнь, что часто не узнаём друг друга в лицо.
Мы двигаемся, ложимся спать ночью и встаём утром, чтобы делать всё те же большие и маленькие дела, как обыкновенные люди. Но действуем мы лишь по инерции, по механически усвоенной привычке жить.
И говорим всегда только о том, что знали и чувствовали давно, блестяще комбинируя обветшалый материал умершей души.
Нас можно встретить везде, и мы никогда не бываем печальны. Поэтому наше присутствие не тяготит никого. О, даже наоборот!
Наши улыбки расцветают искренней лаской, наши разговоры блещут острым ироническим остроумием.
Мы интересуемся всем, может быть, даже больше, чем нужно, но это никого не наводит на подозрение.
И то доверие, которым встречают нас люди — наш щит, верный и непроницаемый.
Есть у нас один маленький недостаток — мы любим питаться кровью живых человеческих чувств.
Каких хитростей и уловок не придумаем мы, чтобы сыграть роль в не нами задуманной драме.
Тогда мы любовники, или герои, или мстители, — как придётся. А души у нас в эти миги — жадные и холодные.
Может быть, это очень дурно, но разве мы виноваты? Кто сделал нас такими?
Если развернуть чёрные свитки наших жизней и признаться во всём, как пред лицом грозного Бога, вы, наверно, укажете наших убийц… Так лучше не говорить о вине.
Самое страшное наше проклятье — одиночество.
Вот мы остаёмся одни в наших комнатах, где незримо для простодушного глаза каждый предмет говорит о давней смерти души. Если бы вы видели тогда наши лица!
Эти глаза из прозрачного стекла, эти белые холодные лбы, эти позы картонных кукол где-нибудь в углу дивана.
Мы можем не думать часами. Живому человеку даже не представить той мёртвой бездонной пустоты, куда проваливаемся мы, как только исчезает из глаз пёстрая картина чужой жизни. А в это время, может быть, мы ходим по комнате, насвистываем песенку, курим, пишем деловое письмо.
Но, я думаю, если заглянуть в наши глаза совсем прямо, в упор, через весёлую стеклянную плёнку, вы увидите угол книжного шкапа и узор на обоях или, если это у окна, — кусочек неба — голубого или серого, смотря по погоде.
Мы не любим ещё долгих мучительных минут перед сном.
Мы разучились мечтать, и нам не на что надеяться. В наших постелях мы настоящие трупы. Особый род мертвецов, в которых застыло всё, кроме сознания смерти.
Для нас нет «завтра». Завтра мы также пойдём на улицы, в театры, в рестораны, и за нами шуршащим хвостом протянется ежедневная, тайная ложь.
Может быть, нам удастся принять участие в чьей-нибудь драме, и мы прекрасно сыграем свою роль.
А придём домой — и опять провалимся в ту же мёртвую топь навсегда опустошённой души.
Всего больше мы боимся смерти.
Почему?
Вот здесь-то и кроется самая тёмная из всех психологических загадок. В ней же единственное оправдание нашим странным призрачным существованиям.
Иногда мы испытываем боль. Нестерпимое, бесформенное страдание. Тогда мы кричим беззвучным сдавленным криком, и он гулко ухает в пустоте.
В такие минуты нас непобедимо тянет к живым. Хочется, как вампиру, напиться крови чужого чувства. Хочется потемневшего от волнения человеческого взгляда. Хочется страсти безумно протянутых рук.
Тогда, закрывши маской лик холодного ужаса, мы идём.
Мы — призраки.
В такую минуту я пошёл к той, о которой хочу говорить.
* * *
Какой-то праздник в больших белых залах. Кругом смеются, курят, шумят.
Серые глаза смотрят на меня с робким обещанием. Приди и возьми, — говорят они своим понятным нежным языком.
И я отвечаю.
— У вас душа, как весенний цветок. Знаете, те жёлтые цветочки на тоненьких ножках, что вырастают на первых проталинах.
