стерегут они его – представить себе не можешь. Тот, кто мне говорил, чего-то недосказывал – боялся.
– Чего?
– Не знаю. Эл, мне кажется, они сделали ужасную вещь. Они убили в человеке человека.
– Ну, этого ты утверждать не можешь, – тихо сказал я. – В конце концов…
– Подожди. Ведь это очень просто. Тот, кто убивает, готов к тому, что и его могут убить, да?
Я молчал.
– И поэтому в известном смысле необходимо, чтобы он мог рисковать всем. Мы можем. Они нет. Поэтому нас так боятся.
– Женщины?
– Не только женщины. Все. Эл!
Он вдруг сел.
– Что? – спросил я.
– Тебе дали гипногог?
– Гипно… Аппарат для обучения во время сна? Да.
– Ты пользовался им?! – почти крикнул он.
– Нет… а что?
– Твое счастье. Выкинь его в бассейн.
– Почему? А ты им пользовался?
– Нет. Меня что-то подтолкнуло, и я выслушал его не во сне. Хотя инструкция это запрещает. Ну, ты себе представить не можешь, что это такое!
Я тоже сел.
– Ну и что?
Он смотрел хмуро.
– Сладости. Сплошная кондитерская! Уверяю тебя. Чтоб ты был мягким, чтоб ты был вежливым. Чтобы мирился с любой неприятностью, если кто-то тебя не понимает или не хочет быть к тебе добрым – женщина, понимаешь? – то виноват ты, а не она. Что высшим благом является общественное равновесие, стабилизация. И так далее и тому подобное – одно и то же. А вывод один: жить тихо, писать мемуары, не для издания, а так, для себя, заниматься спортом и учиться. Слушаться старших.
– Это же суррогат бетризации! – проворчал я.
– Разумеется. Там еще много всего было: например, нельзя применять ни к кому ни силы, ни грубого тона, а уж ударить человека – это позор, даже преступление, потому что это вызовет страшный шок. Драться нельзя независимо от обстоятельств, потому что только звери дерутся…
– Постой-ка, – сказал я, – а если из заповедника убежит дикий зверь… Да, я забыл… диких зверей уже нет.
– Диких зверей уже нет, – повторил Олаф, – но есть роботы.
– Ну и что? Ты хочешь сказать, что им можно дать приказ убить?
– Ну да.
– Откуда ты знаешь?
– Твердо не знаю. Но должны же они быть готовы к крайностям; ведь даже бетризованный пес может взбеситься. Скажешь, нет?
– Но… но ведь это… Погоди! Значит, они все-таки могут убивать? Отдавая приказы! Разве это не все равно: я сам убью или отдам приказ?
– Для них нет. Убийство, мол, в крайнем случае, понимаешь, перед лицом опасности, угрозы, как с бешенством, к примеру. Обычно этого не случается. Но если бы мы…
– Мы?
– Да, например, мы двое, если бы мы что-то, ну, понимаешь… то, конечно, нами займутся роботы, не люди. Они не могут. Они добрые.
Он с минуту молчал. Его широкая, покрасневшая от солнца и песка грудь стала вздыматься быстрей.
– Эл! Если б я знал! Если б я это знал! Если… бы… я… это… знал…
– Перестань.
– С тобой что-то случилось?
– Да.
– Знаешь, о чем я?
– Да. Были две – одна пригласила меня сразу, как только я вышел с вокзала. Вернее, нет. Я заблудился на этом проклятом вокзале. Она повела меня к себе.
– Она знала, кто ты?
– Я сказал ей. Сначала она боялась, потом… вроде как пожалела, что ли, не знаю, а потом перепугалась по-настоящему. Я пошел в отель. На другой день… знаешь, кого я встретил? Ремера!
– Не может быть! Сколько же ему? Сто семьдесят?!
– Нет, это его сын. Впрочем, и ему почти полтораста лет. Мумия. Что-то ужасное! Мы поговорили. И знаешь? Он нам завидует…
– Есть чему…
– Он этого не понимает. Ну, вот… А потом одна актриса. Их называют реалистками. Она была от меня в восторге. Еще бы, настоящий питекантроп! Я поехал с ней, а наутро сбежал. Это был дворец. Великолепие! Расцветающая мебель, ходячие стены, ложе, угадывающее мысли и желания… да.
– Хм. И она не боялась?
– Нет. Боялась, но выпила что-то, не знаю, что это было, может, какой-то наркотик. Перто или что-то в этом роде.
– Перто?!
– Да. Ты знаешь, что это? Ты пробовал?
– Нет, – сказал он медленно. – Не пробовал. Но именно так называется то, что ликвидирует…
– Бетризацию? Не может быть?!
– Так мне сказал один человек.
– Кто?
– Не могу его назвать, я дал слово.
– Ладно. Так поэтому… поэтому она… – Я вскочил.
– Садись.
Я сел.
– А ты? – сказал я. – А то я все о себе да о себе…
– Я ничего. То есть ничего у меня не получилось. Ничего… – повторил он еще раз.
Я молчал.
– Как называется это место? – спросил он.
– Клавестра. Но сам городок в нескольких милях отсюда. Знаешь что, давай съездим туда. Я хотел отдать в ремонт машину. Вернемся напрямик – пробежимся немного. А?
– Эл, – сказал он медленно, – старый конь…
– Что?
Его глаза улыбались.
– Хочешь изгнать дьявола легкой атлетикой? Осел ты!
– Одно из двух: или конь, или осел, – сказал я. – И что в этом плохого?
– То, что ничего из этого не выйдет. Тебе не случалось задеть кого-нибудь из них?
– Обидеть? Нет. Зачем?
– Не обидеть, а задеть.
Я только теперь понял.
– Не было повода. А что?
– Не советую.
– Почему?
– Это все равно что поднять руку на кормилицу. Понимаешь?
Я старался скрыть удивление. Олаф был на корабле одним из самых сдержанных.
– Да, я оказался последним идиотом, – сказал Олаф. – Это было в первый день. Вернее, в первую ночь. Я не мог выйти из почты – там нет дверей, только этакие вращающиеся… Видел?
– Вращающаяся дверь?
– Да нет. Это, кажется, связано с их «бытовой гравитацией». В общем, я крутился, как в колесе, а один тип с девчонкой показывал на меня пальцем и смеялся…
Я почувствовал, что кожа на лице становится тесной.
– Это ничего, что кормилица, – сказал я. – Надеюсь, больше он уже не будет смеяться.
– Нет. У него переломана ключица.
– И тебе ничего не сделали?
– Нет. Я ведь только что вышел из машины, а он меня спровоцировал – я его не сразу ударил, Эл. Я только спросил, что в этом смешного, если я так долго тут не был, а он снова засмеялся и сказал, показывая пальцем вверх: «А, из-за этого обезьяньего цирка».
– «Обезьяньего цирка»?!
– Да. И тогда…
– Подожди. При чем тут «обезьяний цирк»?
– Не знаю. Может, он слышал, что астронавтов крутят в центрифугах. Не знаю, я с ним больше не разговаривал. Вот так. Меня отпустили, только теперь Адапт на Луне обязан лучше обрабатывать прибывших.
– А должен еще кто-нибудь вернуться?
– Да. Группа Симонади, через восемнадцать лет.
– Тогда у нас есть время.
– Уйма.
– Но,
