— Какой же тираж газеты? — спросил Степанов.
— Тираж?.. Двести, триста, максимум пятьсот экземпляров.
— Это надо сберечь, Иван, для музея…
Турин махнул рукой.
Кроме номеров газеты Степанов обнаружил в папке листовки: обращения к молодежи, к женщинам района. Листовки эти говорили о неизбежной победе над фашизмом и были полны коротких, энергичных призывов всячески помогать армии и партизанам. Лаконизм и выразительность обнаруживали в их авторе или авторах незаурядные литературные способности.
— Кто писал листовки? — спросил Степанов.
— Чаще всего Прохоров, теперь второй секретарь…
— Здорово! Все это надо сохранить.
Среди листовок была и обращенная к… полицаям. Степанов держал ее в руке, невесомую, небольшую, и с каждой строчкой сильнее чувствовал тяжесть слов, адресованных людям, ставшим лютыми, жестокими врагами.
Вот она — от марта 1943 года, как пометил чей-то карандаш:
Смерть немецким оккупантам!
ПОЛИЦЕЙСКИЙ!Ты пошел в услужение к немцам, в немецкую полицию, — русский человек, рожденный на русской земле, вскормленный русской матерью.
Ты совершил тягчайшее преступление перед Родиной!
Что бы ни толкнуло тебя на этот позорный путь — животный страх перед немцами или немецкие сребреники, все равно не будет тебе пощады, предатель, если ты вовремя не опомнишься и не искупишь свою тяжкую вину перед Родиной.
Час расплаты близок, Красная Армия наступает, освобождены десятки городов и населенных пунктов, скоро она придет в те края, где творишь ты свое черное, подлое дело.
Тогда не сносить тебе головы. Народ проклянет тебя, вынесет смертный приговор и приведет его в исполнение.
Хочешь жить, хочешь искупить свою вину перед Родиной — забирай немецкое оружие и уходи в партизанский отряд.
Там встретят тебя родные русские люди. Вместе с ними ты сможешь выполнить свой священный долг перед Родиной, перед русским народом.
Повернешь немецкое оружие против немцев — Родина простит тебя; останешься в полиции — она жестоко покарает тебя.
ОПОМНИСЬ, РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК!
ОТКАЗЫВАЙСЯ СЛУЖИТЬ ПРОКЛЯТОЙ НЕМЧУРЕ, ПЕРЕХОДИ К ПАРТИЗАНАМ!
Эта листовка является пропуском в партизанский отряд. Предъявляй ее вместе с оружием.
Миллионы, не жалея своей жизни, воевали против фашистов, миллионы жили одной заботой, работали в тылу, помогая фронту, и вот против этих миллионов своих поднялись — пусть их было ничтожно мало! — люди, тоже вскормленные и вспоенные родной землей. Кто такие? Почему так случилось?..
— Миша, ты что? Не слышишь? — окликал Турин Степанова уже во второй раз.
Степанов положил листовку в папку, посмотрел на товарища:
— О чем ты?
— Говорю, если тебе будут предлагать жилье, ты от него не отказывайся.
— Какое жилье?
— Не век же, понимаешь, в райкоме…
Степанов никак не мог понять: с чего это вдруг Турин о жилье? Вот уж о чем, казалось, не могло быть и разговора: о жилье для живущего под великолепной крышей!
— Неужели могут предлагать?.. Мне и в голову не приходило такое… Почему мне, когда другие — в землянках.
— Именно поэтому я тебе и говорю: если предложат — не отказывайся.
— В райкоме — неудобно?
— Конечно же… Организация, официальное учреждение, а тут, понимаешь, какой-то клуб бывших однокашников!.. Пьем, спим, едим, встречи всякие… Вот и с Нефеденковым…
Теперь Степанов начал понимать, чем был так озабочен Иван.
— Ничего дурного в том, что райком стал клубом, как ты говоришь, я не вижу. Но если ты считаешь, что жить здесь неудобно, я готов переехать куда угодно — в сарай, в землянку…
— Если и переезжать, то в дом, что будет на Советской.
Степанов встал, пожал плечами:
— И все же было бы целесообразнее, больше согласовывалось бы со здравым смыслом и простой человечностью, отдать дома тем, кто сейчас в землянках. По-моему, так!
Турин тоже поднялся.
— Эх, Миша, Миша! — сказал с сожалением. — Чувства, всё чувства! Нельзя, чтобы они играли такую роль в жизни. Дадут — бери! Ты — человек заслуженный. Тут надо распределить свои силенки на долгие месяцы…
— Ты, я вижу, все распределил, — с укором заметил Степанов. — Нефеденкова, видите ли, арестовали в райкоме, и это бросило тень на твою незапятнанную репутацию! Преступник пришел спасаться к своему лучшему другу — секретарю райкома комсомола!
— Конечно, бросило, — с готовностью согласился Турин. — А ты что думаешь?
— Ты уверен в виновности Бориса?! — Степанов уже не сдерживал раздражения.
— Опять двадцать пять!
Оба, возбужденные, шагали по комнате, обходя друг друга, и молчали.
— Никого из местных на руководящие посты не выдвигали, как ты заметил, — снова заговорил Турин. — И правильно, мудро поступали. Никаких личных связей! Никакой предвзятости, Прохоров — талант! — и тот вторым секретарем! И только меня в виде исключения… И, верно, ошиблись… Не надо делать исключений!
Степанов понимал, как трудно Турину быть этим исключением, как больно переживал он все, что могло квалифицироваться: «не оправдал доверия», и в то же время не мог побороть обиды на Турина, готов был сейчас же взять вещи и уйти из райкома. Завтра же он узнает, куда ему можно переселиться, и, если найдется хоть малейшая возможность — сейчас он совершенно не представлял ее, — уйдет из райкома. Пусть Ване Турину будет легче.
— Ты, пожалуйста, ничего плохого не думай, — пояснил Турин, — я тоже отсюда переберусь, был бы угол. И Власов. Все!
— О плохом-то я как раз и думаю, — признался Степанов. — Скажут тебе авторитетные товарищи, что я дезертир и трус, и ты поверишь. А если и не поверишь, то все равно сделаешь вывод, что держать меня под боком и считать другом совсем ни к чему.
— Что ты говоришь?! — Турин остановился против Степанова. С осуждением молча смотрел ему в лицо.
— К сожалению, ничего такого, что оказалось бы фантастическим…
— Зря ты, Миша, так, — тихо заметил Турин. — Совсем зря… Нефеденков, о котором ты все время думаешь и кем меня попрекаешь, признался, что был связан со Штайном…
— Был связан со Штайном! — рассмеялся Степанов. — Со Штайном и мы с тобой были связаны несколько лет. Разве не правда?
— Да, но не в период, когда он служил в немецкой администрации и…
— …и когда к Штайну ходили многие и, стало быть, «были связаны»? — подхватил Степанов. — Нет, Иван, я верю Борису.
— Ладно, Миша… Поздно уже… Спать надо…
6
Утром Степанов зашел в районо: передали, что его вызывала Галкина. За столом Галкиной сидела Вера. Перед нею лежала «простыня», как обычно называли в школах расписание.
— А где Галкина? — поздоровавшись, спросил Степанов.
— Неважно себя чувствует… Опять сердце… — Вера продолжала заниматься расписанием: в одном столбце название предмета зачеркивала, в другой вписывала. — Обращался бы ты к Евгении Валентиновне по имени-отчеству… А то: «Товарищ Галкина…»
— Хорошо, учту, — сказал Степанов, садясь в сторонке, подальше от Веры. — Так за этим и приглашали?
— Нет, дело есть. Евгения Валентиновна просила меня поговорить с тобой: может, ты перейдешь жить в школу? Понимаешь, время тревожное, народ ходит всякий, мало ли что может случиться… Сожгут ненароком, еще что-нибудь… Нельзя, чтобы школа ночью пустовала… Вроде сторожа, что ли, — грустно пошутила она. — Только учти, платить за совместительство не будем, нам по штату сторож не положен.
Степанов молчал, о чем-то размышляя, и Вера, решив, что ее доводы оказались неубедительными, продолжала:
— Я понимаю, в райкоме тебе веселее, там Иван, да и Власов, там у вас, так сказать, мужская компания… Но кого другого в школу?.. У всех если не семьи, то все равно кто-нибудь из близких, с кем они живут, а ты один… И потом, сам посуди, нужен все-таки мужчина, и не старый… А то посади туда меня или Паню, так мы к утру от страха умрем…
— В школу! — наконец нарушил молчание Степанов. — Хорошенькое дельце — в школу! Что же это получится — сам людей оттуда выселял, сам и поселился. Что народ скажет?
— А ничего не скажет, Михаил Николаевич! Поймут правильно! Вечером туда и взрослые на огонек пойдут, ведь больше-то идти некуда, и дети смогут оставаться, уроки делать, играть, наконец, а не сидеть по землянкам, где подчас им и приткнуться негде…
Степанов снова задумался. С одной стороны, предложение Галкиной было как нельзя вовремя, а с другой… Но ведь и выхода иного нет, деваться ему некуда…
— Ну что ж, договорились. — Степанов поднялся: дело закончено, а ни за чем иным, кроме дела, он не заходил.
