— Подожди, Миша…
«Миша» произнесено было певуче, так, как она произносила тогда, давным-давно… Степанов снова сел.
— Евгения Валентиновна просила всех, кто в состоянии, выехать в одно-два из этих мест. — Вера протянула листок бумажки с перечнем сел и деревень.
Степанов поднялся, взял листок.
— Что ты выбираешь?
— Мне все равно. Допустим, Красный Бор, колхоз имени Буденного… А что нужно делать?
— Посмотреть, что там со школами, определить, чем можем помочь. Тебя Евгения Валентиновна хвалила…
— Спасибо, — сухо сказал Степанов и спросил: — А где взять лошадь?
— В райисполкоме. Когда окажется свободной. Есть еще велосипед, но сейчас на нем в Красный Бор не проедешь…
— Понятно.
Вот и все! Можно было спокойно уходить.
Степанов уже направлялся к двери, как вошла Паня.
— Здравствуй, Вера. Миша, и ты здесь?! Ах… — Паня почему-то вздохнула и села. — Десятый наш класс… — Но тут же спохватилась и даже встала: — Вера! Чуть не забыла! Кузьма Жириков вернулся!
Вера силилась вспомнить, что это за Кузьма.
— Что-то я не припомню… Какой Кузьма?..
— Ну как же! — Паня стала длинно и подробно объяснять, что Кузьма Жириков дальний родственник того самого Жирикова, который до войны работал в райисполкоме, Павла Семеновича… Суть ее речи заключалась в том, что Кузьма Жириков считался погибшим: семья получила похоронную… Верующая бабка поминала его за упокой. И вот этот «погибший» Кузьма, по которому пролили столько слез, на днях, оказывается, вернулся в свою деревню живой и почти невредимый, если не считать ранения…
— Хорошо, — порадовалась Вера. — Но ты говоришь с таким пафосом, будто я этому Кузьме родная тетка.
— Вера Леонидовна! — воскликнула Паня, дивясь Вериной недогадливости. — Вот так может и с твоим Николаем статься! «Погиб… Погиб…» А потом дверь откроется — и в дверях Николай… Живой…
Вера закрыла глаза. Нужно ли цепляться за надежду, убеждать себя, что Николай может вернуться, и потом еще раз, но уже более мучительно пережить то, что пережила?
— Все случается на фронте, Вера, — сказал Степанов. — Все может быть… — И, собираясь уходить, добавил: — Скажи Евгении Валентиновне, что Красный Бор и колхоз имени Буденного за мной. Удастся — выеду сегодня же.
Он попрощался и вышел.
Денек был хмурый, правда, иногда проглядывало солнце, и тогда на площадь, казавшуюся огромной, потому что на ней мало что осталось, проливался теплый и яркий свет. Хорошо!
Время от времени Степанов вскидывал голову: долго ли еще простоит солнце? — и радовался, когда разрыв между серыми тучами оказывался большим.
7
Лошади в райисполкоме не оказалось, сторож сказал, что освободит ее только во второй половине дня, поближе к вечеру. Не обманывал ли Степанова сторож, зная, что в лесу небезопасно. Не каждый решится на ночь глядя пускаться в путь: темно, дороги и без того плохие, да и в лесах мог таиться всякий сброд…
Уловив в разговоре со сторожем желание попридержать лошадь, которую могли потребовать другие, к тому же более важные, чем учитель в старой солдатской шинели, Степанов сказал, что он зайдет еще и обязательно сегодня уедет — хоть и вечером.
А пока что стоило пообедать.
Единственным местом, где каждый день можно было увидеть весь актив города, являлась крохотная столовая все в том же уцелевшем, далеко не лучшем, квартале. Дом с низкими потолками, с принятой здесь планировкой быстро переоборудовали под столовую. В одной комнате поставили два сбитых из теса стола, в другой соорудили плиту.
За обедами, ужинами, завтраками в столовой было жарко, людно и тесно. Секретари райкома, председатель райисполкома, его заместители, заведующие многочисленными «райями»: «топом», «зо», «оно», «собесом», «фо» и другими — весь партийный и советский актив питался здесь.
Быть может, существование такой столовой для избранных, где подавали наваристые щи, а на второе — горячие котлеты с картошкой, могло показаться и несправедливым: горожане жили на скудном пайке, общедоступных столовых не было, но никто не считал это несправедливостью. Понимали: у этих людей забот и дел больше, чем у кого-либо. И забот — не о себе, и дел — не своих. А поухаживать за ними некому: сами нездешние, живут многие без семей…
О делах разговаривали в столовой почему-то мало. Наверное, именно здесь, в теплом доме, где вкусно пахло хлебом и щами, где все обещало покой, невольно наступала реакция на утомительную и бесконечную в своей мелочности работу, неустроенность жизни, тяжелый быт…
На глухой стене висела старая, порванная карта европейской части Советского Союза. Первый, услышавший по радио сводку, отмечал флажками на булавках взятые нашей армией города, переносил на запад красную нитку, обозначавшую линию фронта.
— Новороссийск снова наш, — приближался кто-нибудь к карте и вдруг замечал, что Новороссийск уже отмечен.
Через минуту-другую входил новый посетитель, быстро раздевшись, шел к карте:
— Взят Новороссийск, — и видел, что его опередили.
Потом появлялся кто-нибудь еще, смотрел на карту:
— А-а, отметили…
Однажды при Степанове пришел в столовую небритый человек, вернувшийся из какой-то дальней поездки за строительными материалами, посмотрел на карту и заплакал. Накануне был освобожден город, где у него осталась семья…
Красная нитка на карте ползла все дальше и дальше — на запад, на юг. Миллиметры на карте — десятки городов и сотни сел на земле, с десятками, сотнями тысяч людей.
Николай Николаевич Захаров приходил в столовую не часто и тоже первым делом привычно бросал взгляд на карту, хотя такая же висела у него в кабинете.
Сегодня он обедал здесь. Степанов едва вошел, как увидел его.
— Товарищ Степанов, — позвал его Захаров, — присаживайтесь… — и указал место рядом с собой.
Задание выяснить состояние школ в районе дал Галкиной Захаров. Теперь он хотел узнать, в каких селах и деревнях побывает Степанов.
Степанов ответил.
— Поезжайте, поезжайте! Вернетесь — зайдите и ко мне. Успехов вам!
Когда Захаров ушел, Троицын, сидевший у окна, спросил:
— Степанов, это не вы Орлика зафрахтовали?
— Я…
— Придется транспорт у вас отобрать, — не переставая жевать, проговорил Троицын, уверенный в своем праве.
Степанов подсел к нему.
— Эх, Федор Иванович! — сказал с сожалением. — Был здесь Захаров — вы молчали, ушел — завели спор.
— Погодите вы! — Троицын недовольно махнул толстой короткой рукой и полез во внутренний карман пиджака, достал вчетверо сложенный листок: — Читайте…
Степанов взял листок, развернул… Записка была написана на отличной белой и плотной бумаге с зубчиками по краям.
— На такой немецкие господа писали, — заметил он, разворачивая записку.
Простым карандашом на ней было старательно выведено:
Товарищ Троицын!
Приезжайте в Костерино. Мост не строют.
— Кто это пишет? Какой мост?
— Неподалеку от Костерина — строительного материала на пять бараков…
И Троицын рассказал Степанову о лесе, заготовленном полицаями для постройки новых домов:
— Думали, что немцы здесь — на века, хоромы хотели себе поставить. Лес заготовили превосходный… А тут пришлось драпать… Не до хором стало!.. Я ездил на место, выяснил: штабеля — неподалеку от шоссе, подъезд к ним удобный, машины пройдут. Правда, на дороге Костерино — Дебрянск нет моста… Вернее, есть небольшой мосток, на телеге переехать можно, а машины с грузом не пройдут. Решили строить… Договорились: машины дает воинская часть, рабочую силу поставит Костерино… Но, видно, что-то случилось… Так что придется лошадку у вас отобрать… — заключил Троицын.
— А кто пишет?
— Не знаю, подписи нет…
Степанов понимал, что дело у Троицына важное и, пожалуй, срочное, но отдавать лошадь ему не хотелось.
— А другой лошади нет? — спросил он.
— Откуда?..
В дальнем углу звякнула алюминиевая ложка и послышался голос Соловейчика:
— И кто же это срывает план работ? — Соловейчик забарабанил пальцами по столу. — Выходит, все есть, а мостика-то не будет? Так, что ли?
— Выходит, так… — Троицын положил листок на стол, хлопнул по нему ладонью: — Сигнал в обход председателя сельсовета…
— Что же он за человек такой? Не может даже известить, что и как? — спросил Степанов.
— Фронтовичок, — с иронией ответил Троицын.
— Бросьте вы это дурацкое слово! — рассердился Степанов. — Фронтовичков нет, есть фронтовики!
— Хотелось, чтобы было так. А на деле иногда… Вот недавно ехал в область, вдруг появляется в вагоне «артист»… Поет что-то жалостливое, а потом протягивает шапку: «Пролившему кровь за Родину подайте на пропитание!» А от самого сивушный дух за версту…
