– Разве она так хороша? – спросил Дон-Кихот.
– Так хороша, – отвечал каторжник, что Лазарильо Термезский,[27] и все сочинения прошлого, настоящего и будущего времени в том же роде никуда не годятся в сравнении с нею. Могу сказать вашей милости, что она содержит одну только истину, но эта истина так приятна и занимательна, что никакому вымыслу не сравниться с нею.
– А как заглавие сочинения? – спросил Дон-Кихот.
– Жизнь Хинеса де-Пассамонте, – ответил каторжник.
– И оно окончено? – опять спросил Дон-Кихот.
– Как может быть она окончена, когда моя жизнь еще не кончилась? Написанное обнимает всю жизнь мою со дня моего рождения до того времени, как меня в этот последний раз приговорили к галерам.
– Стало быть, вы уже были там? – спросил Дон-Кихот.
– Пробыл там раз четыре года, чтобы послужить Богу и королю, – ответил Хинес, – и знаю вкус сухарей и ременных плетей. Впрочем, я не особенно сожалею о том, что возвращаюсь туда опять; у меня там будет возможность окончить мое сочинение. Мне остается порассказать еще пропасть вещей, а на испанских галерах досуга даже больше, чем мне требуется; к тому же мне нужно немного времени, написать остальное, ведь я все знаю наизусть.
– Ты умен, – сказал ему Дон-Кихот.
– И не счастлив, – ответил Хинес, – потому что несчастие всегда преследует ум.
– Преследует злодейство! – воскликнул коммисар.
– Я уже вас просил, господин коммисар, говорить повежливей, – возразил Пассамонт, – начальство дало вам в руки эту черную палку не для того, чтобы обижать бедных людей, но чтобы отвести нас туда, куда повелевает его величество. Иначе, клянусь жизнью… но довольно. Может быть, пятнышки, сделанные на постоялом дворе, и попадут когда-нибудь в отмывку. Пусть всякий молчит, хорошо живет и еще лучше говорит. А затем будем продолжать наш путь, потому что довольно намололи мы всякого вздору.
Коммисар поднял было палку, чтобы ответить на угрозы Пассамонта, но Дон-Кихот, вмешавшись, просил не обижать этого несчастного.
– Нет ничего удивительного, – сказал Дон-Кихот, – если у того, чьи руки связаны, немного слишком свободный язык.
Затем, обратившись к каторжникам, он сказал им следующее:
– Из всего рассказанного вами, мои возлюбленные братья, я вижу ясно, что хотя вы и несете кару за свои проступки, но наказания, которым вы подвергнуты, не совсем вам нравятся, и что все вы идете на галеры совершенно против своей воли. Я вижу также, что недостаток мужества, обнаруженный при допросе одним, неимение денег у другого, отсутствие покровительства у того и, наконец, ошибка или пристрастие судьи стали причинами вашей погибели и лишили вас должной справедливости. Все это приходит мне на ум, чтобы заставить меня показать вам, для чего небо произвело меня на свет и повелело мне вступить в рыцарский орден, членом которого я состою, и для чего я дал обет защищать слабых и нуждающихся от угнетения сильными. Но благоразумие, я знаю, запрещает делать то силою, что может быть сделано кроткостью, и потому я обращаюсь к господам конвойным я господину коммисару с просьбою благоволить освободить вас и отпустить с миром: другие в более подходящих случаях не замедлят послужить за вас королю; делать же рабами тех, кого Бог и природа создали свободными, по моему мнению, слишком жестоко. Кроме того, господа конвойные, – добавил Дон-Кихот, – эти несчастные ничем не обидели лично вас. Так предоставьте же каждому заботы о его грехах. На небе есть Бог, который не забывает наказывать злого и вознаграждать доброго; честным же людям непристойно делаться палачами других людей, раз они не видят в том никакой выгоды для себя. Я вас прошу об этом спокойно и кротко, и буду весьма благодарен, если вы исполните мою просьбу, если же вы не согласитесь на все добровольно, то это копье и этот меч, с помощью моей мужественной руки, заставят вас силою повиноваться мне.
– Вот это, право, милая шутка! – воскликнул коммисар, – стоило так долго разглагольствовать из-за такой нелепости. Послушайте, пожалуйста, он, кажется, хочет, чтобы мы отпустили каторжников, как будто мы имеем власть возвратить им свободу и как будто он может давать нам приказания. Ну-те-ка, господин, поезжайте своей дорогой, поправив сперва таз на голове, и не ищите понапрасну пятой лапы у нашего кота.
– Вы сами кот, крыса и грубиян, – крикнул Дон-Кихот и, произнеся эти слова, бросился на него с такою яростью, что, прежде чем тот успел приготовиться к защите, сбросил его тяжело раненого ударом копья на землю. К счастью рыцаря, это был именно человек, вооруженный аркебузом. Другие конвойные сначала остолбенели от изумления при этом неожиданном нападении; но потом, придя в себя, они схватились, конные – за свои мечи, пешие – за свои пики, и все вместе напали на Дон-Кихота, ожидавшего их с удивительным хладнокровием. Без сомнения, ему пришлось бы плохо, если бы каторжники, пользуясь прекрасным случаем возвратить себе свободу, не стали тоже употреблять усилий с этой целью разорвать цепь, к которой они были прикованы. Тогда произошла такая суматоха, что конвойные, то подбегая к освобождавшимся каторжникам, то защищаясь от нападений Дон-Кихота, не могли сделать ничего путного. Санчо помог освободиться Хинесу де-Пассамонту, который первый и очутился на свободе, и, сейчас же бросившись на поверженного коммисара, отнял у него меч и аркебуз и стал наводить последний попеременно то на того, то на другого, не стреляя однако ни в кого; благодаря такому маневру он вскоре очистил поле сражения от всех конвойных, поспешивших убежать, спасаясь от аркебуза Пассамонта и от камней, которые дождем сыпали на них освободившиеся каторжники. Прекрасный успех этого приключения сильно беспокоил Санчо, опасавшегося, как бы беглецы не отправились донести об этом деле святой германдаде, которая, в таком случае, при звоне колоколов немедленно выступила бы на преследование виновников; он сообщил эти опасения своему господину и стал просить его удалиться поскорее от дороги и скрыться в соседних горах.
– Хорошо, – ответил Дон-Кихот, – но я знаю, что мне следует сделать прежде всего. Он позвал всех каторжников, которые бежали в рассыпную, обобрав сначала коммисара догола, и, когда эти честные люди собрались вокруг него, чтобы узнать, что ему от них нужно, обратился к ним с такими словами:
– Порядочные люди всегда бывают признательными за получаемые ими благодеяния, и неблагодарность – один из самих неугодных Богу грехов. Я говорю это потому, господа, что вы видели сейчас на очевидном опыте благодеяние, оказанное мною вам, и в отплату за него я желаю и даже требую, чтобы вы, с тяжестью этой самой цепи, от которой я освободил ваши руки и ноги, немедленно же отправились в город Тобозо, представились там госпоже Дульцинее Тобозской и сказали ей, что ее рыцарь Печального образа шлет ей привет, расскажите ей от слова до слова все подробности этого славного приключения до того самого момента, когда я вам возвратил столь желанную свободу. После этого вы можете удалиться и идти каждый своею дорогой.
Хинес де-Пассамонт от лица всех своих сотоварищей сказал Дон-Кихоту:
– Ваше приказание, господин и освободитель, нам совершенно невозможно исполнить, так как мы должны идти не по большим дорогам и не все вместе, а все в стороне от дороги, по одиночке, стараясь спрятаться в недрах земли, чтобы не попасть в руки святой германдады, которая, без сомнения, выпустит на наши следы своих ищеек. Все, что по справедливости может требовать ваша милость, это – взамен путешествия к госпоже Дулцинее Тобозской, произнести из уважения к вам несколько раз Credo и Ave Maria. По крайней мере, это будет для нас таким покаянием, которым можно будет заниматься ночью и днем, в дороге и на отдыхе, в мире и в войне. Но полагать, что мы возвратимся теперь в котлы египетские, то есть опять наденем на себя цепь, это значит думать, что сию минуту ночь, когда, на самом деле, нет и десяти часов утра, и требовать этого от нас – все равно, что требовать груш от вяза.
– Ну, так клянусь Богом, – закричал Дон-Кихот, воспламенившись гневом, – клянусь, дон бездельник, дон Хинесиль де-Парапилья, или как вас там зовут, что вы пойдете туда одни, склонив голову и поджав хвост, со всею цепью на спине.
Пассимонт – человек от природы не особенно сдержанный и к тому жe не замечавший, что у Дон-Кихота мозг не совсем в порядке, о чем он мог бы догадаться из того великого безумства, которое совершил рыцарь, возвратив им свободу. – Пассамонт увидав, как дерзко обращаются с ним, мигнул глазом товарищам, и те, отбежав на некоторою расстояние, начали осыпать Дон-Кихота таким градом камней, что он не успевал прикрываться от них своим щитом; бедный же Россинант совсем не обращал внимания на шпоры, как будто он был вылит из бронзы. Что же касается Санчо, то он пригнулся за своим ослом и укрывался за ним, как за щитом, от тучи камней, которая разразилась над ними обоими. Дон-Кихот, сколько ни старался, не мог так хорошо укрыться, чтобы порядочное число увесистых булыжников не попали ему по телу и с такою силою, что свалили его на землю. Как только он упал, студент вскочил на него и, сняв у него с головы цирюльничий таз, ударил рыцаря три или четыре раза этой вещью по плечам, потом, швырнув столько же раз этот таз на землю, чуть не разбил его на куски. Злодеи сняли затем с рыцаря камзол, носимый им поверх вооружения, и стащили бы даже чулки, если бы латные набедренники не помешали этому. Они отняли также и у Санчо его кафтан, оставив его в одной куртке, и, поделив между собою военную добычу, пошли каждый в свою сторону, больше заботясь о том, как бы ускользнуть от страшной для них святой германдады, чем о том, чтобы задеть цепь себе на шею и пойти представиться госпоже Дульцинее Тобозской. На поле битвы остались только осел, Россинант, Санчо и Дон-Кихот; осел, с наклоненной головой, погруженный в задумчивость и время от времени дергавший ушами, как будто дождь камней до сих пор еще не прекращался; Россинант, тоже распростертый другим залпом камней на землю, рядом со своим господином; Санчо в одной рубашке, дрожавший при мысли о появлении святой германдады, и, наконец, Дон-Кихот, с болью в душе думавший, как дурно поступили с ним те, которым он оказал такое великое благодеяние.
