Цветовую гиперболу можно видеть не только в обозначении одного цвета названием другого, но и в цветовой номинации того, что вообще цвета не имеет. Это прежде всего относится к изображению пространства.
Семантика дальности, бесконечности, потенциально свойственная обозначению синего, опирается на фразеологизированные традиционно-фольклорные эпитеты в словосочетаниях синее море, синее небо и проявляется в сочетаемостных сдвигах, т. е. в тех случаях, когда определяемый компонент не является номинацией или, по крайней мере, прямой номинацией водного или небесного пространства:
И желтый-желтый — за синею рощей — крест (И., 97),
Над синевою подмосковных рощНакрапывает колокольный дождь (И., 82);
Сини подмосковные холмы (И., 68);
Он поет мнеЗа синими окнами,Он поет мнеБубенцами далекими (И., 94).
В следующих контекстах речь идет именно о море и о небе, однако перифрастическая номинация включает в себя такие обозначения пространства, которые на языковом уровне не сочетаются с прилагательным синий:
Как по синей по степиДа из звездного ковшаДа на лоб тебе да..— Спи, Синь подушками глуша(…) Шаг — подушками глуша.(…) Смерть подушками глуша (И., 220),
Не естся яблочко румяно,Не пьются женские уста,Всё в пурпуровые туманыУводит синяя верста (И., 348),
Синие верстыИ зарева горние!ПобедоносногоСлавьте — Георгия! (С., 169).
В первом примере из стихотворения «Колыбельная» употребление слова синь в структурном параллелизме Синь подушками глуша — Шаг — подушками глуша — Смерть подушками глуша показывает, что Цветаева включает в понятие моря («синей степи») цвет, движение, бесконечность. Сочетание одного и того же деепричастия глуша со словами синь, шаг и смерть указывает не только на зрительно-звуковую синестезию, но и на связь чувственных представлений с ощущением бесконечности-абсолюта. Чувственное представление пространства через цветовую гиперболу находит наиболее лаконичное выражение в сочетаниях синяя верста и синие версты. Соединение синего с красным, принципиально важное в поэзии М. Цветаевой, наиболее четко обозначено в заключительных строках поэм «На красном коне» и «Молодец»:
Доколе меняНе умчит в лазурьНа красном коне —Мой Гений (И., 442),
В огнь синь (Соч., 409).
М. Цветаева создает образ синего пространства и включением слова синий в некоторые сочетания со значением 'синие глаза' (вспомним, что у Цветаевой образы черных и желтых глаз связаны более с цветовой символикой, чем с прямым цветообозначением):
Чай, синие очи-то,Как по морю плыть!И видеть-то хочется,И жалко будить (И., 365);
От неиспытанных утрат —Иди — куда глаза глядят!Всех стран — глаза, со всей земли —Глаза, и синие твоиГлаза, в которые гляжусь:В глаза, глядящие на Русь (И., 294).
В первом примере из поэмы-сказки «Царь-Девица» традиционный фольклорный образ синих глаз мотивируется образами пространства и движения в сравнительном обороте как по морю плыть. Во втором примере из «Стихов к сыну» конкретный образ синих глаз ребенка помещен в такой контекст, в котором значение пространства как разделяющего расстояния выражено вполне отчетливо.
Гипербола цветообозначения может приводить к уничтожению цветового значения слова, что хорошо видно на окказиональной цветаевской семантике слов лазурь и лазорь и их производных. Эти слова тесно связаны по своей стилистической окраске с фольклорной поэтикой, где их цветовая семантика принципиально неопределенна (Голубева 1970, 105–107). Частое употребление этих слов в фольклоре, но не в обиходном языке, можно объяснить тем, что при фольклорном цветовом алогизме (Аленький мой беленький цветочек, розовый, лазоревый василечек) слово лазоревый обычно означает предельность качества (Хроленко 1977, 95), В литературную традицию, преимущественно поэтическую, слова лазурный, лазоревый вошли в начале XIX века, уже практически утратив номинативную функцию: в них содержалась не столько понятийная, сколько эстетическая информация (Алимпиева 1984, 128).
У Марины Цветаевой находим именно гиперболическое употребление слов с этим корнем: так, в строке из поэмы «Автобус» «Господи, как было зелено, || Голубо, лазорево!» (И., 554) наречие лазорево распространяет свой признак неопределенности на оба соседних слова, и на основе этого признака в дальнейшем происходит преобразование фразеологизма молодо-зелено — преобразование не словесное, а интонационное и семантическое:
Отошла январским оловомЖизнь с ее обидами.Господи, как было молодо,Зелено, невиданно! (И., 554).
Символом молодости слово лазоревый является и в стихотворении «Молодость моя, моя чужая…»:
Полыхни малиновою юбкой(…) Полосни лазоревою шалью (И., 186).
Так как речь идет о молодости ушедшей или уходящей, «лазоревое» оказывается связанным с понятием утраты, нереальным в настоящем и будущем — сказочным.
Лазоревый или лазурный цвет как знак высшей степени качества в произведениях М. Цветаевой преимущественно связан с обозначением небесного или морского пространства как стихии (например, И., 68, 174, 177, 218, 313, 537, 576; С., 165). При этом лазурь нередко является метафорой духовного стремления и пути в запредельность. Слова лазурный, лазоревый часто употребляются именно в перифрастических названиях моря или неба:
Горе! Горе!Лютый змей!Из лазоревых горстейДарственных твоих — что примем,Море, море? Было синим.Вал, как старец, поседел (И., 687–688);
Не камень! — УжеШиротою орлиною —Плащ! — и уже по лазурным стремнинамВ тот град осиянный,Куда — взятьНе смеет дитяМать (И., 177).
Развивая значение предельности (а у Цветаевой и за-предельности) признака, слово может утрачивать прямую семантическую связь с обозначением пространства благодаря крайнему абстрагированию метафоризируемого члена:
Не разведенная чувством меры —Вера! Аврора? Души — лазурь!Дура — душа, но какое ПеруНе уступалось — души за дурь? (И., 556).
В поэме «Переулочки», написанной по мотивам былины «Добрыня и Маринка», — поэме, которую сама Цветаева определила так: «„Переулочки“ — история последнего обольщения (душою — в просторечии — высотою)» (С., 532), — слово лазорь, обозначая высоту и запредельность, другую землю, другой мир, а также душу, становится основой целой группы окказионализмов со сходной структурой: Зорь-Лазаревна, Синь-Ладановна, Синь-Озеровна, Высь-Ястребовна, Зыбь-Радуговна, Глыбь-Яхонтовна, Синь-Савановна. Поэтика этого произведения связана с фольклорно-мифологическими образами и фольклорными моделями построения текста. Перечисленные окказионализмы образованы по модели олицетворяющих и задабривающих названий 12-ти лихорадок в русских заговорах (см.: Черепанова 1983, 76). (На фольклорно-мифологический источник образов Цветаева указывает в тексте поэмы: «От моих горячих губ — || Лихоманочки идут!» — С., 357., «Сласть-то одна! || Мук-то двенадцать!» — С., 361.) Приведем несколько строф, в которых тема «лазори» (пути в бесконечность и бессмертие, куда героиня пытается поднять за собой героя) становится кульминацией:
Ни огня-ни котла, Ни коня-ни седла,Два крыла, Да и в лазорь!Лазорь, лазорь, Крутая гора!Лазорь, лазорь, Вторая земля!Зорь-Лазаревна, Синь-Ладановна,Лазорь-лазорь, Прохлада моя! Ла — зорь!(…)Котел без дна! Ладонь-глубизна!Лазорь, лазорь, Синь-Озеровна: Ла — зорь!(…)Лазорь, лазорь! Златы стремена!Лазорь, лазорь, Куды завела?Высь-Ястребовна, Зыбь-Радуговна,Глыбь-Яхонтовна: Лазорь! (С, 362–363).
Характерно, что в ряду окказиональных «величаний» каждый следующий член мотивирован предыдущим, причем мотивировка осуществляется комплексно на самых разнообразных языковых уровнях: фонетическом, ритмическом, грамматическом, семантическом. Исходным элементом ряда является слово лазорь, разъятое переносом так, что первый слог не только получает сильное ударение, но и попадает в рифменную позицию. Затем оба слога начинают самостоятельное существование. Первое преобразование ла — зорь — > Зорь-Лазаревна осуществляется прежде всего перестановкой слогов. Заметим, что метатеза в номинации мифологических персонажей выполняла важную функцию: во-первых, словесная перевернутость изоморфна перевернутости персонажей из потустороннего мира, а именно с «перевернутым» миром отождествлялись и чужие страны; во-вторых, метатеза была одним из способов эвфемистической замены в номинации мифологических существ (Соссюр 1977, 633–649; Богатырев 1971, 385). Вместе с фонетико-структурным преобразованием происходит и преобразование семантическое, связанное с цветообозначением: лазоревое, до сих пор устойчиво связанное с цветовыми образами моря и неба (зеленым, голубым), превращается в цвет зари (розовое). Поскольку в языке фольклора слова лазорь, лазоревый могут обозначать любой «красивый» цвет в его интенсивном, крайнем проявлении, превращение лазоревого цвета в цвет зари у Цветаевой в одно и то же время и соотносится с фонетико-структурной перевернутостью, и не зависит от нее: имеет самостоятельное семантическое основание.
