офицеры были в церкви, они только сейчас стали выскакивать, глаза по яблоку, руки колотятся! А конный майор, граф Семен Воронцов (это как уже после дознались), как заорет на них:
— Бунтовщики! Бросай оружие! — и своим машет, что давай смелей! И батальон идет за ним! А там же все как на подбор ростом саженные, морды разъетые, ручищи как клещи! Ат, подумал Иван, да что же это сейчас будет! Да неужели, подумал Иван…
И вдруг сзади, за преображенцами, даже из их же рядов — а тогда же все вокруг молчали, вся площадь! — вдруг кто-то как начнет кричать:
— Виват, императрица Екатерина Алексеевна! Виват! Виват!..
И сбили строй преображенцы, и остановились! А вот уже и среди них стали кричать виват! А тут и семеновцы, измайловцы тоже виват закричали! И побежали эти к тем, а те к этим! И стали брататься. А тут еще колокола ударили, началась совсем неразбериха. Конный майор метался взад-вперед, шпагой размахивал, кричал очень сердито, очень гневно, крыл всех, прямо сказать, последними словами, но его никто не слушал, на него даже никто внимания не обращал. Тогда он вложил шпагу в ножны, крикнул: «Я с вами не буду!» — и ускакал. А Иван стоял столбом, смотрел на все это и ничего еще пока не мог понять. Люди вокруг кричали очень радостно, а он молчал. И это было не потому, что он о чем-то жалел, а вот просто не было в нем веселья — и хоть ты чего! И тут вдруг…
О, подумал Иван, вот в чем оно дело, вот почему ему не веселится! Из толпы от церкви вышел офицер-измайловец, и это был тот самый офицер, который еще там, в Измайловской слободе, заставлял Ивана присягнуть, а после велел его взять. Но Иван тогда отбился. А что будет теперь? Иван ступил назад, после еще назад, после еще. Офицер увидел это, засмеялся, махнул рукой, кликнул своих — и кинулся к Ивану! А Иван — сразу в толпу и кинулся бежать!
Только какое там тогда было бежать? Там же была такая теснота, что Иван только чуть продирался вперед. Так что, вполне возможно, Ивана скоро бы догнали. И оно к этому и шло, тот офицер быстро к нему приближался. Да еще и на него покрикивал и звал своих солдат! Но, правда, делал он это не очень громко, потому что не хотел поднимать лишний шум, портить праздник. И этим сгубил все дело. Потому что его тоже не очень-то вперед пускали, и даже чем дальше, тем меньше, и он скоро начал отставать, а Иван все дальше уходить. Хорошо, думал Иван, ат, хорошо!
А тут еще опять ударили колокола, в толпе от церкви закричали: «Идут! Идут!» После закричали: «Государыня!» после «Ура!» а после еще и еще. И это при том, что толпа опять заволновалась и опять начала тесниться к церкви. Иван опять стоял на одном месте, крепко держал локти врастопырку, потому что там тогда была такая давка, что вполне могли задавить насмерть. А вот из-за чего, точнее, из-за кого задавить, видно не было. Иван стоял на месте, держал локти и, повернув голову, смотрел на церковь. И в той же стороне он видел того своего офицера, которого толпа уже развернула и потащила обратно. В толпе громко кричали всякое. А еще, и это уже от самой церкви, кто-то очень зло кричал: «Ожгу!», «Посторонись!» — и так громко щелкал кнутом, что будто стрелял из пистолета. Это был царский кучер, уже настоящий, Фомич, а не прежний князь Барятинский. А после кнут вдруг замолчал, и толпа за ним тоже. Это, как после узнал Иван, царица вышла из Казанской, а Шкурин шел следом за ней и нес на руках царевича Павла Петровича. Нес, как после говорили, очень ловко. Ну да Шкурин был привычен носить царицыных детей, вон как он младшенького…
Тпру! Чего это вдруг! Нет, мы этого пока что обсуждать не будем, нами же уже было обещано больше вперед не заскакивать. Да и какая тут может быть скачка, когда тогда народ опять начал кричать, а Фомич еще на козлы не садился, не спешил, Шкурин с царевичем на руках чинно стоял сбоку, а царица стояла возле самой дверцы кареты, смотрела на народ и милостиво ему улыбалась. И даже, говорят, однажды ему поклонилась. Это, наверное, было тогда, когда там, слышал Иван, особенно громко закричали. А после царица села в карету, ей туда подали царевича…
Да, о царевиче. Так вот, царевич был одет в домашнее и даже в ночном чепце. Его же, как котенка, из кровати вытащили, наспех одели как попало и привезли в Казанскую, он ничего не понимал, ему же никто ничего не говорил, не объяснял, что случилось, зачем и почему такая спешка, и почему мать вдруг все величают самодержицей, а где тогда отец, не случилось ли с ним чего, а то вдруг его убили?! Вон, наверное, какие мысли были тогда у царевича. Или еще мало ли о чем он тогда думал, но никто у него тогда ничего не спрашивал, а после он уже и сам никогда ничего никому не рассказывал. Он молчал! И его, молчавшего, при общем крике народном, посадили в темную карету, Фомич взгрел вожжами лошадей и двинул следом за измайловцами, которые, построившись полукареем, пошли прямо на толпу. Толпа, передними давя сзади стоявших, стала быстро расступаться на две стороны. Карета, а вокруг нее измайловцы, направились, как после оказалось, к новопостроенному Зимнему дворцу.
В Зимнем дворце все уже было готово: там царицу ждали Сенат и Синод. И туда же, идя напрямик, подходили из своих казарм остальные батальоны Преображенского полка. Они, как после было объявлено, замешкались по недосмотру офицеров и, явившись, повинились перед государыней. Потом, явившись вслед за преображенцами, винились конные гвардейцы. Те и другие были высочайше прощены. Однако все равно веры им в тот день было немного, и поэтому их поставили отдельно, на площадь и дальше по улицам, а в самом Зимнем дворце и на всех его входах и выходах были поставлены только измайловцы и еще кое-где семеновцы. И царица была во дворце, она там держала совет с братьями Орловыми, а также с Сенатом и Синодом. И народ тоже частью пришел, следом за гвардией, ко дворцу и теперь ждал, что будет дальше, а частью остался на месте и там разошелся кто куда и уже даже начал пировать, не дожидаясь
