— Историческая миссия России — это проливы, — бубнил кадетский профессор Кизеветтер, не замечая постепенно пустевшего зала. — Мы прорубили окно в Европу на севере, теперь мы прорубим его и на юге.
— Давай-ка прорубим дорогу к выходу, — шепнул мне одноклассник Назаров, — мычит, как дьячок, аж уши вянут! Пошли.
На этом бы и закончилось мое знакомство с кадетами, если бы на следующий день меня не остановил наш восьмиклассник Овсяников.
— Ты, кажется, был в Политехническом? — спросил он.
— Был.
— Ну и как, проникся?
— Угу, — дипломатично промычал я.
— Тогда вот что. — Он подтолкнул меня в уголок между шкафами с учебными пособиями, загромождавшими наши классные коридоры. — Я, понимаешь ли, связан с районным комитетом. Они ищут сочувствующих добровольцев для фельдъегерской работы.
— Какой работы? — не понял я.
— Ну, фельдъегерской, курьерской. Повестки разносить нужно, листовки.
— Зачем же их разносить, когда почта есть.
— А ты знаешь, что творится на почте? Там каждый пятый — эсер или большевик.
— Нет, — сказал я.
Перспектива лазания по этажам, знакомая мне по заданиям Сашко, ничуть не соблазняла.
— Так ведь не задаром — за деньги! — всплеснул руками Овсяников. — Видали растяпу-головотяпа? Небось в кармане не густо, а пусто. А тут красненькая в неделю обеспечена. У вас в классе многие согласились.
— Не знаю, — все еще колебался я.
— Зато я знаю. У Благово и запишешься. Задумайся, задумайся.
И я задумался. Пятачок в день, получаемый дома на завтрак, далеко не обеспечивал моих возрастающих потребностей, и десять рублей в неделю казались чуть ли не ротшильдовским богатством. Но я все еще сомневался.
— Десятка верная, — подтвердил уже завербованный Савин. — Получишь улицу и ходи.
— С этажа на этаж. Легче, чем золото в Клондайке искать, — хохотнул Благово. — Ты же любишь по лестницам лазить, — прибавил он, намекая на мои походы с подписными изданиями по указам Сашко, и тут же насмешливо продекламировал, перефразируя Бальмонта: — Он на башню всходил, и дрожали ступени. И дрожали ступени под ногой у него!
Я чуть не плюнул ему в рожу — связываться не захотелось. Мы терпеть не могли друг друга и встречались только по необходимости. Сам он, я думаю, никаких листовок не разносил и разносить не собирался — карманные деньги и так текли к нему в изобилии из отцовского бумажника. Но быть связанным с близкой правительству политической партией было в его глазах и почетно, и модно.
Я бы сразу отказался от такого почета, но «верная десятка» перевесила. Не знаю, как было в Клондайке, только добыча ее оказалась делом совсем не легким. Мне достался кусок Тверской с четырех- и пятиэтажными домами. Ни один из моих адресатов не жил ниже третьего этажа, ни в одном из домов не было лифта. По многу раз приходилось мне считать ступеньки то вверх, то вниз, то на черных, то на парадных лестницах, по многу раз стучать по визитной карточке или медной дощечке какого-нибудь адвоката или зубного врача, по многу раз объяснять сквозь щелку прихваченной на цепочку двери цель своего прихода, пока чья-то рука не забирала протянутую мною листовку. Бывало, что ее тут же выбрасывали обратно или дверь захлопывалась, не давая мне возможности даже договорить. Но я все еще держался, продолжая считать ступени. Вела меня мечта об охотничьем ружье, выставленном в витрине оружейного магазина. Оно стоило как раз тридцать рублей, и до полного обладания им не хватало только десятки. Двадцать рублей я уже отшагал.
4
На третьей неделе произошла катастрофа.
В мой список включили наш дом. Я отнес листовки его хозяйке, генеральше Найденовой, управляющему Гельману и нанимателю самой роскошной квартиры в бельэтаже шулеру Карачевскому. Затем полез на верхние этажи, разгоняя кричащих кошек. Вот тут-то и встретился мне спускавшийся вниз Егор. Он уже не работал в котельной, носил красную повязку па рукаве, где-то митинговал и потому перебрался из казенной каморки в подвале на пятый этаж, в снятую у кого-то комнату. Спускался он так стремительно, что я не успел посторониться, мы столкнулись у перил, и мои листовки рассыпались по площадке.
Он тут же помог мне собрать их, не читая текста, а когда прочел первые строки, так и застыл с подобранной пачкой в руках.
Молчал и я, предчувствуя недоброе.
— Где взял? — спросил он наконец.
— В Козихинском, — буркнул я.
— Неужели вас этому в гимназии учат?
— Зачем в гимназии? В комитете. Они десятку в неделю платят.
— Продался, значит, — усмехнулся Егор, — за тридцать сребреников?
Я не понимал его. Почему продался? Почему тридцать сребреников?
— И отец у тебя человек приличный. И мать работает. Денег, что ли, не хватает?
— Почему — не хватает? Это я себе.
— «Себе»! — передразнил он. — А ты знаешь, что деньги разные бывают — чистые и грязные? А это грязные деньги. Кадетские деньги. Ты хоть знаешь, чему учат эти писаки, — он потряс пачкой листовок, которую все еще держал в руках, — чего хотят?
— В общем… — замялся я.
Он ткнул мне в лицо измятую листовку:
— Народной свободы, да?
Я молчал.
— Я бы объяснил тебе, какая это свобода и для кого, — сказал он, — да времени нет. Дай сюда.
Он взял у меня оставшиеся листовки, собрал все вместе и разорвал. Потом оглянулся и швырнул обрывки в кучу окурков и мусора, заметенную кем-то в угол под лестничное окно.
— Вот так-то, — сказал он мягче и потрепал меня по плечу. — А ежели честно заработать хочешь, приходи — научу. — И побежал вниз не оглядываясь.
За новыми листовками в комитет я не пошел и никому не рассказал о встрече на лестнице. Не пошел я и к Егору: постеснялся, да и старая неприязнь все еще мешала. Думалось: не пойду — не увижу.
И все-таки я встретил его через несколько дней в туннельчике наших ворот — обиталище злейших и никогда не стихавших сквозняков. Он был в солдатских ботинках и обмотках, а старенькое пальто его было перетянуто широким кожаным ремнем с блестящей новенькой кобурой на боку, из которой торчала ручка нагана.
— А, кадет на палочку надет! — засмеялся он. — Все еще получаешь сребреники?
Я хотел было, не отвечая, пройти мимо, но он удержал меня за плечо:
— Шучу. Погоди. Ты Катю Ефимову знаешь?
Я насторожился:
— Ну, знаю. А что?
— Она замуж собирается, не слыхал?
— А что? — повторил я еще настороженнее.
— А то, — передразнил он. — За Томашевича?
Я кивнул.
— Скоро?
— Не знаю.
— Я тоже не знаю. Вот это и плохо, — нахмурился он. — Не увижусь с ней сегодня и, когда встречу, не знаю. Еду в действующую армию делегатом. — Он задумался. — Может, письмо передашь?
