— Вересов! — кивнула она. — Какими судьбами?
— Мне поговорить с кем-то нужно… — ответил он, надеясь, что голос звучит достаточно взволнованно. — Не с отцом. С кем-то.
Наталья Васильевна отставила бутылку с водой в сторону и подошла к столу.
— Я подхожу?
— Ну я же к вам пришел…
— Что у тебя приключилось?
Кирилл сел за стол и сложил на нем руки. Некоторое время смотрел на свое отражение на отполированной столешнице. Потом негромко произнес фразу, отрепетированную мысленно десятки раз за последние сутки:
— Француженка меня домогается.
Наталья Васильевна чуть приоткрыла рот и так и замерла, глядя на него.
— Вы меня слышите? Я не знал, к кому идти, пришел к вам.
— Откуда такие выводы? С чего ты это взял? Кто у вас? Стрельникова?
Кирилл утвердительно кивнул.
— Марина Николаевна. Это уже давно длится. Раньше было на шутку похоже, а сейчас… настойчиво, понимаете?
— Понимаю… — медленно ответила Наталья Васильевна, не отрывая от него взгляда. Кровь от ее лица отхлынула. — Объясни, пожалуйста, что ты под этим «настойчиво» подразумеваешь.
Кирилл опустил лицо и сцепил пальцы.
— Будто не знаете, — глухо выдавил он. — Оставляет после урока. Часто дотрагивается. Вчера говорила, что нет ничего плохого в том, что юноша влюбляется в девушку старше…
— А ты влюбляешься? — опешив, спросила психолог.
— Да при чем тут?!. Блин, Наталья Васильевна, вы ее тело видели? А я видел! В купальнике на фейсбуке. Она вчера так… настойчиво, что я не выдержал, поцеловал.
Наталья Васильевна икнула, но тут же решительно спросила:
— Кирилл, еще раз… Она что? Трогает? Как трогает? Куда? Говорит что?
— Да нет! Ничего такого не было. Просто… За плечо, за руку. Прижимается иногда. Вчера, кстати, тоже. Грудью к плечу. Я возле подоконника стоял, она рядом. Спрашивала… Черт, Наталья Васильевна, она сказала, что к Кудиновой ревнует, спросила, хочу ли я делать с ней то же, что с Кудиновой.
— Стрельникова?
— Вы мне не верите?
— Верю, верю… просто… Ты понимаешь, чем это грозит ей? И если ты…
— Я не вру, — отрезал он.
Наталья Васильевна потянулась к бутылке с минеральной водой, стоявшей на столе. Налила и быстро выпила.
— Хочешь?
— Нет.
— Хорошо. Давай по порядку. Что было вчера. Только начистоту, Вересов. Подробно!
Кирилл поднял глаза.
Рассказывать было просто. Да и что там рассказывать?
После уроков задержался весь класс. Репетировали сказку для фестиваля Французской весны. Стрельникова с Митрофаненко сочиняли саму пьесу. Класс ставил мини-спектакль. Потом у него был факультатив по немецкому. Ходил дополнительно восьмым-девятым уроком. Потом в библиотеке торчал, пока не выгнали. Когда по лестнице спускался, голова закружилась. Сел на подоконник. Спустилась Стрельникова. Стала возле него в пролете, у окна. Заговорили. Сначала лезла к нему в душу насчет его отношений с Кудиновой, потом выдала, что ревнует. Постоянно прикасалась. Когда сказала, что они оба имеют право любить друг друга, независимо от разницы в возрасте, ему снесло голову, полез целоваться. Опомнился и сбежал. Все. Рассказывать больше нечего. Или мало?
— Ясно, — покачала головой Наталья Васильевна. — По-моему, достаточно.
— Если не верите, есть же видеонаблюдение. Там камера висела. Я запомнил.
Камера была главным штрихом в его плане. Она не записывала аудио поток. А картинки было более чем достаточно.
— Хорошо, Кирилл… Я сейчас поговорю с Виктором Ивановичем. Это просто так не оставят, обещаю. Ты, пожалуйста, пока никому не болтай.
— Если бы я болтал, то уже разболтал бы.
— Да, да… Ты пока иди в класс… Тебя потом позовут… И отца твоего вызвать придется.
— В класс не пойду, у меня французский… Я не хочу. Я ее вообще видеть не хочу без отца или адвоката.
Услышав про адвоката, Наталья Васильевна вздохнула и потерла переносицу.
— Хорошо. Тогда посиди здесь пока. Потом разберемся. В котором часу это все было и… где? На каком пролете?
— Около половины девятого между первым и вторым этажом старшего блока. У главной лестницы.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Она тяжело встала и вышла из кабинета, направившись к директору гимназии. Еще через полчаса тот запросил у охранников пленку с камеры видеонаблюдения на парадной лестнице. В одиннадцать утра эту пленку показали Стрельниковой с требованием немедленно писать заявление по собственному желанию.
17. Ты бабе Лене позвонил?
В середине дня в четверг в обычной трешке в центре Броваров Петр Данилович Стрельников хмуро смотрел, как Марина медленно двигается по квартире. Посреди гостиной стоял раскрытый чемодан, в который внучка складывала одежду, обувь, какие-то книги. Она то появлялась в комнате, то надолго пропадала где-то в глубине их до сей поры тихой обители.
Когда в очередной раз она появилась с феном в руках и застыла над чемоданом, дед не выдержал.
— Хоть бы поела! — буркнул он.
— Я не хочу, — очень спокойно ответила Мара, не двигаясь и продолжая смотреть на чемодан. — Ты бабе Лене позвонил?
— Позвонил, она тебя ждет, — ответил дед. Помолчал и, не удержавшись, спросил: — А что этот твой… Максим без батюшки, а? Что ж не ему звонишь, а бабе Лене?
— А ты хочешь, чтобы я звонила ему? — отозвалась Мара и решительно наклонилась, укладывая фен среди вещей. — Как мне вообще ему звонить после такого? И что мне ему сказать? Максим, твой сын врет? Верь мне, а не ему?
О том, что у нее с обеда прошлого дня разрывался телефон от звонков Макса, она промолчала. Во вторник, после выходки Кирилла, она просто не представляла, как рассказать об этом его отцу. Как и спросить прямо, сходится он с женой или намерен оставаться с ней. И в каком статусе? К утру решила, что это вообще не телефонный разговор. Вернется — поговорят. Обо всем. Даже если он всерьез решит, что она абсолютная идиотка. Это она и сообщила ему по телефону в среду утром. А теперь говорить смысла не было. Теперь ей фактически грозил арест за совращение несовершеннолетнего. За совращение его сына!
А он упрямо продолжал звонить — должно быть, еще не знает. Или знает. Что еще хуже.
Сим-карту вытащила этим утром, потому что сил слушать бесконечную трель у нее не было. Потому что хотелось снять трубку, услышать его голос и понять, что все хорошо. А ничего не хорошо! Все ужасно! Кому он поверит? Ей, которая ему… никто? Или собственному сыну, которого она «совращала»?
Ей и без того только дед и верит.
Даже Виктор Иванович, который очень хорошо к ней относился с первого дня, участливо сказал: «Может, он и врет, Марина Николаевна. Но у нас выхода другого нет. С отцом я договориться попробую, чтобы в милицию заявление на вас не писали… Но и вас в школе оставить не могу. Пишите заявление, пишите. Репутация школы, ваша собственная репутация… Вы же понимаете?»
Она понимала! Очень хорошо понимала!
А еще она понимала, что во всем этом сумасшедшем доме видимой и значимой фигурой была Ирина. И если оставалась хоть небольшая надежда на то, что Максим ей все-таки поверит, то в случае с матерью его сына — никакой. И все это такая грязь, что не отмыться.
— Я не буду становиться между ним и Кириллом, — уверенно сказала она скорее себе, чем деду.
— А не надо было лезть туда, где тебе не место! Ты учительница? Вот и учи! — в сердцах заявил дед. — А у тебя, видите ли, любовь. Что ж я, думаешь, не понимаю, что ли? Красивый, богатый, или как вы там сейчас говорите — упакованный, язык подвешен так, что заговорит любого. Вот ты уши и развесила! Не ты первая, не ты последняя. И у него таких, поди, вагон и маленькая телега. А ты, небось, мечтала, как женой его станешь? Нужна ты ему, как же… Держи карман шире. Вы с ним разного поля ягоды, дурочка ты эдакая!
— Угу, — промычала Мара, встала и пошла в свою комнату. Через минуту оттуда донеслось: — Дед, ты блокнот мой не видел? Большой, синий, там еще паруса на обложке нарисованы.
