– последней и несколько более пассивно модернистской вариации эпитазиса, – нет, судя по всему, ни маскировки, ни Государственного визита, ни психоактивного плода хлебного дерева; в третьей версии коварный ангакук лишь заглядывает в испарения ямса, производит изощренные некромантские расчеты и наконец велит просителям из высшей касты деревни _______ не тревожиться, что на деле нет нужды в каких-либо действиях, что истинную угрозу уберребенок представляет не для них или брутальной гегемонии деревни _______ над регионом, поскольку ребенок в этот момент вот-вот достигнет синедрического эквивалента одиннадцати лет, а эта дата, по всей видимости, является бар-мицвой палеолитического третьего мира, или, так сказать, возрастом взросления; и, сулит шаман-альбинос делегации, любой столь противоестественно одаренный и исключительный ребенок все же растет, развивается и учится в геометрической прогрессии, и неизбежно приближается в своем просвещении к сверхъестественному достижению энтелехии, и что – это все еще продолжает шаман, чья роль в третьей главной вариации эпитазиса почти целиком вещая, – и что, как ни иронично, сами вопросы, которые задают ребенку его все более современные и умудренные односельчане, поспособствуют дальнейшей эволюции вундеркинда к столь сверхъестественно просвещенной форме, что это в итоге и послужит к гибели деревни-выскочки, и потому шаман велит своим верноподданным из высшей касты не тревожиться, поскольку уже не за горами пора, когда педократические селяне вернутся к охоте, собирательству, поклонению Богам Ямса и пачканью набедренных повязок от страха при виде этиолированных полков, вернутся со своей ежегодной податью из ямса и шкур к деревне-гегемону _______, как было испокон веков, и так далее и тому подобное; как и следовало ожидать, в этой более мрачной и несколько осовремененной третьей версии эпитазиса – где злокозненный шаман нарративно низведен от фигуры перипатетического антагониста ко всего лишь каналу для экспозиции или прелюдии, предвосхищая функцию оракулов, колдунов, эллинских хоров, гэльских коронахов, плавтовских прологов, сенековских разъяснений и многословных викторианских рассказчиков в различных поздних экземплумах цикла, – но, однако же, в следующей сцене вариации, как и следовало ожидать, ровно в синедрический момент палеолитического эквивалента одиннадцатого дня рождения ребенок на центральном помосте спонтанно впадает в то же птозное аутистско-мистическое удаление в себя, как и в более традиционных структурно вариациях, – впрочем, со слов весьма аналитического молодого человека на борту, здесь также бытуют некоторые даже еще менее традиционные подверсии третьей главной вариации, где вовсе не затрагиваются регионально господствующая деревня, шаман или черепная обеа, но якобы здесь молодая и экстраординарно миловидная дочь селянина из высшей касты, который только что скончался после продолжительной сцены на смертной циновке, придвигается – здесь имеется в виду, что придвигается его созревшая дочь, – и нашептывает на ухо ребенку таинственный вопрос – coup de vieux[23]; или в иной маргинальной подверсии через деревню прямо к приподнятому помосту или платформе в центре пролетает таинственная белая оса или, возможно, трипаносомическая кровососущая муха из рода Glossina и жалит ребенка в лоб ровно в место, соответствующее аджне, или шестой индийской чакре, из-за чего ребенок немедля впадает в птозный и компиляционный транс – но суть, однако же, в том, что во всех мириадах вариаций и подверсий завязки транс ребенка и его сущностные характеристики одинаковы, и все три основные альтернативные редакции эпитазиса, судя по всему, снова сходятся на психическом удалении ребенка и заключают, так сказать, второй акт экземплума; и все, что затем происходит в течение катастазиса и различных сцен спасения, лжеспасения, дал-сеньо[24] и scènes à faire[25] до самой финальной катастрофы повествования, остается неизменным во всех предполагаемых вариациях и версиях, словно сама структура мифотворческого повествования двигается от изначального единства к эпитазической троице и к примирению и новому единству в развязке – это наблюдение, по всей видимости, также озвучено несколько педантичным молодым повествователем на авиалайнере, на затылке чьей головы, со слов знакомца моего друга, со временем он как будто бы начал различать необычное пятно серых или преждевременно поседевших волос заметно отличной текстуры в сравнении с окружающей растительностью на голове, которое, по достаточно долгому созерцанию, словно приобретало форму некоего странного интальо-глифа или узора, хотя он первым признал, что тот же феномен наблюдается в случае с облаками или конфигурациями теней, если пристально следить за ними в продолжение достаточно долгого периода времени, а на рейсе «Юнайтед» попросту больше не за чем было следить, – со всем, разумеется, каноническим резонансом, который, судя по всему, драматическая структура «Один-Троица-Один» вызывает в западном аналитическом разуме. Однако же, когда ребенок выходит из кататонического транса или стадии куколки, или всплывает из медитации о следствиях из того, что нашептали гегемонский шаман или зрелая скорбящая девушка, или оправляется от первой волны пубертатного тестостерона – или в общем того, что происходило на плетеном помосте, пока мальчик сидел без движения инкоммуникадо несколько лунных циклов, – впоследствии немедленно становится очевидным, что ребенок пережил некие значительные перемены, поскольку стоит ему наконец прийти в себя, открыть глаза, продемонстрировать реакцию на раздражители и возобновить ответы на циклическую череду вопросов селян, как он, по всей видимости, отвечает совсем иначе, а его отношения с вопросами, селянами и развивающейся культурой деревни вообще представляют уже совершенно иной гештальт. Эти прогрессирующе экстремальные перемены в отношении просвещенного мальчика к, так сказать, Истине и Культуре и составляют катастазис, кризис, развязку или третий акт экземплума. Сперва ребенок отвечает на вопрос селянина как раньше, но теперь также присовокупляет к конкретному совету дополнительные ответы на некоторые другие связанные или последующие вопросы, следующие, как теперь, судя по всему, полагает ребенок, из первоначального положения, словно теперь он видит свои ответы частью куда большей ризомы или системы вопросов, ответов и дальнейших вопросов, а не лишь отдельными самодостаточными единицами информации; и, когда пробужденный ребенок нарушает сложившуюся традицию и развивает мысль о выводах из ответа, по всей видимости, общество деревни охватывает культурный и экономический шок, поскольку установленные обычаи и нормы, разумеется, гласят, что ребенок на помосте отвечает только на недвусмысленно заданный вопрос, отвечает почти по-идиотски, кибернетически буквально, настолько – как напомнил своему слушателю педантичный молодой человек о том, что вскользь говорил в течение протазиса, – настолько, что в деревенской экономике народилась целая новая каста риторических консультантов, чей рыночный навык – структурировать вопросы граждан таким образом, чтобы избежать так называемого феномена GIGO[26], коему были подвержены поставленные перед ребенком вопросы прежде кульминационного транса, – иными словами, зарабатывают они или, так сказать, получают возмещения за то, чтобы озвученный вопрос не был сродни, например, чему-то вроде: «Мог бы ты сказать, где искать потерянную духовую трубку моего старшего сына?», –
