Иван Моисеевич Урядников вовсе не человек, – это старый царский полтинник. Он член К. 3. П.- Клуба Заплаканных Палачей. Это он казнил Софью Перовскую и Желябова, похожего на Евтушенко.
Мы сели бы с ним за стол, который уже четвертый век существует без четвертой ножки. Но моя коленная чашечка уже привыкла к ее отсутствию и приспособилась, как приспосабливается всякое живое существо. Я бы спросил Урядникова:
– А вы знаете, что теперь каждое утро тысячи Софий Перовских проходят через проходные и два раза в месяц получают зарплату? Зачем же вы казнили ту, самую главную?
А в это время вошла бы выдуманная мною Варвара Никифоровна и внесла бы прелестные суточные щи. И щи загрустили бы оттого, что они суточные, им захотелось бы жить дольше…
Вдруг девочка, такая милая, что ей с первого взгляда хотелось писать письма, сказала:
– Я никогда не видела моря.
– Поедем! -сказал я.
– Это далеко?
– Сколько хочешь, столько будем ехать…
И мы оказались на берегу моря. Вдруг девочке показалось, что на морской глади возник лунный столб. Он был невероятный, этот столб. Он был как граница между христианством и коммунизмом. Частная капиталистическая яхта рассекла этот столб. Владелец яхты был лично знаком с замечательным сказочником Александром Грином. Он страдал бессонницей и избороздил все моря и океаны в поисках страны, где можно задешево покупать сны.
И девочка через многие морские мили крикнула капиталисту:
– Я вам отдаю свои сны бесплатно, у меня их так много!
– Отвези меня обратно, – сказала девочка. – Ведь я так и не побывала у тети. А она старенькая.
– Хорошо, – сказал я. – Разве ты не видишь, мы уже в Курске!
И тогда девочка увидела удивительное войско. Это не было ополчение 1812 года. Это было ополчение 1941 года.
Они все шли вслепую, потому что были близоруки…
Вечность не переспоришь!
А мой второй гривенник был очень разумный мальчик. Он сразу попал в детский дом, там его воспитали, он стал инженером, потом его судили за растрату, и он так и будет сидеть в тюрьме до конца моего повествования.
Чем хороша опасность? Тем, что от нее некуда деваться. (Судьба шестого гривенника.)
Ночь. Не спится и не пишется. Достаю кошелек, вынимаю гривенник и кладу его перед собой. Гривенник стал одушевленным. Он встал на ребро и побежал по окружности стола. Никто не видел на гривеннике выражение страдания. Я первый увидел. И тогда я неожиданно понял, что гривенник такой же бедняк, как я. И у него и у меня было не больше десяти копеек.
4
Однажды застаю его за чтением «Всемирной истории».
– Понимаешь, сколько ученые ни копаются, никак не могут найти мемуары неандертальцев. Ученые только установили, что у неандертальцев были вспыльчивые характеры. Откуда они это узнали? Бог с ними, с учеными!
Приносят очередное извещение об уплате за квартиру:
– ЖЭК-потрошитель!
Светлов уезжает в Ялту. На аэродроме я говорю ему:
– Счастливый, едешь к морю…
– Не завидуй, старуха, и под кипарисом можно дать дуба!
Ужинаем в ресторане ЦДЛ. Входит известный журналист, окруженный толпой молоденьких девушек. Одна в красном платье, другая – в зеленом, третья – в голубом.
– Погляди-ка, у него целый гарем!
Светлов морщится.
– Не завидую! В наше время владелец гарема – горемыка!
Утром слышу в телефонной трубке огорченный светловский голос:
– Лида? У меня пропала пишущая машинка.
– Как? Из комнаты?
– Конечно, из комнаты, а не с колокольни Ивана Великого! Чехол есть, а машинки нет.
– Что же делать?
– Купить новую. Поедем в магазин.
Долго ездим по городу. Наконец в комиссионном на Смоленской молоденький продавец, узнав, что перед ним автор «Каховки», вынимает из-под прилавка новенькую серую машинку.
Дома Светлов долго любуется ею, гладит по клавишам:
– Хорошая машинка!
А через несколько дней, приехав к нему утром, вижу, что он смущен.
– Что случилось?
– Понимаешь, нашлась…
– Кто?
– Старая машинка.
– Где?
– Я дал ее на время соседке и забыл.
– Где же теперь машинка?
– Я продал ее соседке за двадцать пять рублей.
– Но почему так дешево? Машинка совсем новая…
– Но ведь я думал, что она пропала! Значит, и двадцать пять рублей нужно рассматривать как подарок. Ну все равно, как если бы я их на улице нашел…- И добавляет негромко:-Дороже ей заплатить трудно, а подарить – обидится…
5
– Значит, старуха, уезжаешь завтра в Сухуми? Рада?
– Конечно. Но через десять дней мой день рождения, и грустно проводить его вдали от дома и друзей.
– Глупости! Хочешь, я тебе сегодня отпраздную день рождения и ты запомнишь его на всю жизнь? Запомнишь прежде всего потому, что каждый год ты празднуешь его двадцать четвертого, а в этом году, единственный раз в жизни, отпразднуешь четырнадцатого. Хочешь?
– Конечно!
– Быстро назови три своих любимых места в Москве!
– Зоопарк, арбатские переулки, родильные дома.
– Прекрасно! Мы сейчас поедем туда, а потом я повезу тебя в свое самое любимое место…
У входа в Зоопарк Светлов сказал:
– Долго ходить я не могу, болит нога. Потому мы посмотрим трех зверей: самого крупного, среднего и самого маленького. Слона, зайца и бабочку, что ли?..
– Ну какой же бабочка зверь?
– А что? – Он задумался.- И какая мне помощь нужна? Может, бабочки мне не хватает, может, мне не хватает слона? Ничего строчки? Может, что-нибудь получится?
(Впоследствии эти строчки вошли в стихотворение «Охотничий домик».)
В те годы прокладывали Новый Арбат, рушились тихие переулки. Мы шли мимо пустых домов. Они стояли грустные, без дверей, с выломанными рамами и обнаженными лестничными клетками.
– Пойдем, я покажу тебе дом, где жила Варенька Лопухина, любовь Лермонтова.
Дом встретил нас нежилой, распахнутый. Обрывки цветастых обоев свисали на стенах. Мы медленно шли из комнаты в комнату, по коридорам со вздыбленными полами. В углах валялись забытые вещи: старые кастрюли, поломанные стулья, стоптанные башмаки. Ветер полновластно разгуливал по дому.
– Грустно это,- сказал Светлов.- Идут миллионы световых лет. Свет проходит триста тысяч километров в секунду, и нам кажется, что законы света не подчинены закону нашей жизни. А закон один: прошлое, настоящее и будущее. Я сейчас представляю себе свою комнату, где я живу в великолепном одиночестве и где когда-нибудь будет сидеть мой абсолютно невидимый мною правнук. И так же будут тикать часы, старинные, приобретенные мною в комиссионном магазине, и вспоминать обо мне, о человеке, который был когда-то их современником…- Он огляделся и провел ладонью по пыльному, обсыпанному известкой подоконнику.- Подумать только, сюда прибегал Лермонтов, молодой, влюбленный… Счастливый и несчастный, как все влюбленные… Все-таки хорошо, что последним сюда пришел поэт. Я, конечно, не Лермонтов, но хотя бы Михаил…
В приемной родильного дома Светлов развеселился:
– Вот куда надо ходить на вспрыскивания оптимизма! Сейчас мы разыщем женщину, которая родила двойню…
– Мальчика и девочку…
– Хорошо! И поздравим ее…
Мы долго искали в торопливых чернильных списках женщину, у которой родились мальчик и девочка. И нашли: «Нечипоренко Клавдия Тимофеевна».
Светлов написал ей записку:
– «Желаю, чтобы девочка ваша была нежной, как Джульетта, а мальчик сильным, как Самсон».
Мы послали незнакомой женщине небольшой букет цветов.
– А теперь поедем на Покровку, три,- сказал Светлов.- Это моя юность! Когда-то,- рассказывал он, пока услужливое такси везло нас по городу,- до революции там размещались дешевые номера. А может, просто публичный дом… Во всяком случае, в моей комнате очень долго не мог выветриться подозрительный запах дрянных духов, а из углов без конца выметали черные шпильки. В начале двадцатых годов в этом доме устроили писательское общежитие…
Мы поднимаемся по каменной выщербленной лестнице, входим в длинный и полутемный коридор – сундуки, шкафы, детские коляски. И двери, много дверей.
– Вот здесь жил Миша Голодный, тут – Марк Колосов. А здесь – Саша Фадеев с Валей Герасимовой. Какая она была красивая…- задумчиво говорит он.- Мы все были влюблены в нее, и я, конечно, тоже… А вот комната Артема Веселого. Запомни-ка две строчки:
Давно уж на меня глядят портретыНавеки похороненных друзей…
Сколько их осталось, задуманных и ненаписанных стихотворений!
На грязной лестничной площадке телефонная будка.
– Теперь здесь телефон-автомат,- говорит Светлов.- А когда-то это был единственный телефон на все общежитие. Отсюда мы звонили в издательства, звонили любимым, назначали свидания. К этому телефону подозвали меня, и я услышал голос Маяковского. Маяковский- это, может быть, самое светлое в моей жизни… Давай позвоним отсюда кому-нибудь! Во времена моей молодости называли четыре цифры. И ты набери четыре.
