– По-вашему, эти твари умны? – уточнил художник экспедиции Конрад Мартенс. – Просто из-за того, что когда кто-нибудь подходит к бочке, они плюются водой из этой своей трубки?
– Эта трубка называется сифоном… впрочем, не важно. Вы же видели сами, Мартенс: они делают это, только когда вы стучите определенным образом по краю бочки.
Доктор Бенджамин Байно хмыкнул:
– И делают довольно метко, чего вы, Мартенс, не могли не заметить.
– Случайность! Чистая случайность! – Потом он махнул рукой и расхохотался: – Ну, или эти слизни разумны настолько, что уже понимают человеческую речь.
– И слышали, как вы о них отзывались!
– Более того – мнения своего не переменил! Уродливые твари, вдобавок чертовски подвижные. Так и передайте своим воспитанникам, Дарвин: если они будут отворачиваться или брызгать в меня водой – сдохнут раньше, чем я закончу рисунки. Хотя – что за беда, дохлых будет проще изобразить.
Дарвин помрачнел: он, очевидно, надеялся, что «баклажанчиков» удастся сохранить живыми как можно дольше. По крайней мере – до тех пор, пока «Бигль» окажется в местах, где Дарвин сумеет раздобыть соответствующие стеклянные колбы и запасы формалина.
Фицрой сочувствовал молодому натуралисту и разделял его тревоги. Более того: знал, что вопреки заверениям лейтенанта Саливана, судно… не то чтобы сбилось с курса – просто на данный момент не представляется возможным определить его точное местонахождение. Слишком густой туман, слишком давно дрейфуем…
Ночью ему приснились чертовы «баклажанчики» и даже цилиндр, правда, не стеклянный, а отчего-то металлический. Впрочем, в последнем Фицрой не был уверен. Стенки светились мягким, желтым светом, капитан словно бы плыл в этом цилиндре изнутри, а снаружи – казалось ему, – снаружи смотрели чьи-то внимательные, безразличные глаза. Глаза Великого Экспериментатора. Хозяина этого Музея.
Ровно тот же взгляд чудился ему в последующие дни – сквозь молочную густоту тумана и даже в редкие часы, когда пелена рассеивалась.
«Бигль» медленно двигался в заданном, если верить компасу, направлении. Команда изумлялась новым трюкам «баклажанчиков», Мартенс трудился над своими рисунками, Мэттьюз выказывал опасения, и только Дарвин с каждым днем все более воодушевлялся.
– Я и раньше знал, что они сообразительны… ну, точнее, их собратья. На Сант-Яго я ведь наблюдал за спрутами – как они прибегали к разнообразнейшим уловкам, чтобы остаться незамеченными. Они словно ясно понимали, что я гляжу на них! Меняли цвет, выбрасывали облако чернил, крались, будто кошка… Но эти!.. Эти, по-моему, умнее кошек и даже собак!
– С чем же вы сравните их? – посмеиваясь, уточнял Бенджамин Байно. – С обезьянами? Или, может быть, с самим человеком?
– Но вы же видели! Видели своими глазами: сегодня Улисс действовал совершенно сознательно! И Атлант – он ведь каждый день выбирается из бочки и пытается ходить, пытается справиться с тяжестью собственного тела!..
– Да это он пытается удрать от безжалостной кисти нашего микеланджело! – хохотнул доктор Байно.
– А может, наоборот: от кое-чьих не столь уж колких острот? – Мартенс кивнул Дарвину: – Что скажете – по-моему, рисунки удались на славу. Как будто этот ваш Атлант нарочно позировал. А уж когда он попытался завладеть моим карандашом!..
Все это время преподобный Мэттьюз сидел, глядя в глубины своей чайной чашки с отстраненным, полусонным выражением лица – ровно с таким, должно быть, Моисей внимал терновому кусту. К счастью, чашка от возгорания пока воздерживалась.
Однако больше капитана Фицроя волновало сейчас то, как у преподобного Мэттьюза обстоят дела с голосами.
Оторвавшись от созерцания кругов на поверхности, миссионер вскинул голову:
– Вы, господа, говорите так, словно эти твари и в самом деле разумны! Но это… это вздор! Абсурд, нелепица!
– Ну а почему нет? – Мартенс раскурил короткую, изящную трубочку и выпустил к потолку несколько пушистых колец. – Вот что, по-вашему, отличает, допустим, дикаря от пса? Ну, кроме наличия души. Привязанность к родным и близким? Способность сопереживать? Склонность к творчеству? Или, может, умение обучаться? Так если постараемся – согласитесь, эти Дарвиновы воспитанники дадут фору тем же дикарям, с которыми вы имели дело на Огненной Земле.
Фицрой слушал их спор со странным чувством: словно обсуждали его собственную неудачу. Может, так оно и есть – в конце концов, этой экспедиции могло не быть, если бы во время прошлой капитан не взял с собой в Англию нескольких туземцев. Двое мужчин, маленькая девочка и мальчик, купленный у родителей за перламутровую пуговицу. Джемми Пуговица, так он себя теперь зовет. Один из туземцев умер от оспы, трое других… капитан решил вернуть их на родину, и вот – вернул.
Были ли они умнее своих сородичей? Были ли… человечнее? Ведь если бы не вмешательство Фицроя, и они ходили бы нагишом, с безразличием наблюдали за страданиями собственных детей, в голодные годы убивали своих старух… Чем они лучше диких зверей? И как отнеслись бы сами к тому, что кого-то другого, не их, белый человек увез бы за море и вернул… в другом обличье. В конце концов, мать Джемми тосковала по нему в первые дни – но увидев после разлуки, лишь удивленно взглянула и ушла, чтобы заняться более насущными делами.
Кто из них счастлив сейчас: те, кто никогда не вкушал от благ цивилизации, или Джемми, Фуэгия и Йорк? И были ли эти трое счастливы прежде – в Лондоне?
– …но это, – говорил Дарвин, – в конечном счете неизбежно. Там, где преподобный Мэттьюз потерпел поражение, рано или поздно высадится другой миссионер! В конце концов туземцы поймут, для чего предназначены все наши супницы, подсвечники и простыни. И как следует носить башмаки.
– И что такое огнестрельное оружие, – добавил доктор Байно. – А главное: почему им следует его бояться.
– Все это пустое, – отмахнулся художник. – Даже если они поймут или просто учуют опасность, которую несет их нынешнему укладу белый человек, – как смогут защититься и что противопоставят? «О, это так отвратительно: позволять старухам доживать век среди людей! Нельзя идти против законов природы!» «Мы не должны брать в рот ни капли огненной воды, поскольку она противна нашим многовековым традициям!» – Он снова затянулся, щурясь сквозь клубы дыма. – Вон, японцы устроили себе изоляцию – и чем это закончилось? Подыграли голландским торговцам-кальвинистам, только и всего. Есть вещи, которые не остановишь – все равно что голой… хм… ладонью затыкать дыру в плотине. Протекла так протекла. И с прогрессом та же история: черта с два его изолируешь. Те, кто отмечен им, неизбежно будут изменять других. Раздувать, так сказать, искры разума.
– Подумать только! Не вы ли, Мартенс, еще позавчера считали «баклажанчиков» неразумными тварями!
– Ну, в отличие от других, я умею признавать свои ошибки.
Преподобный смотрел на них, покусывая нижнюю губу. Рука дрожала, несколько капель пролилось на колени, но он даже не заметил.
Перед сном Фицрой отправился к бочкам – в который раз взглянуть на подопечных Дарвина. Атлант отдыхал, устроившись на дне и плавно помахивая щупальцами. Блестящий, похожий на крупную пуговицу глаз повернулся и уставился на капитана, потом моргнул и закрылся.
Улисс… Улисса в бочке не оказалось. Как и свой легендарный тезка, он отправился в странствие – и был обнаружен капитаном на полуюте, над каютой, которую занимали Дарвин и штурман Джон Стокс. Сейчас Стокс как раз стоял у штурвала – а Улисс распластался рядом, будто верный пес.
– Помогает тебе не сбиться с курса?
Стокс глянул на спрута:
– Присматривает за мной, не иначе, сэр.
– Надеюсь, он принесет нам удачу.
– В крайнем случае, – невозмутимо заметил Стокс, – разнообразит нам меню. Учитывая, что они ни черта не жрут, удивительно, как вообще протянули так долго. Хотя, конечно, я слышал про черепах и крокодилов, которые голодали в зверинцах месяцами.
Капитан рассеянно покивал. Некая мысль все не давала ему покоя, однако Роберт Фицрой, пожалуй, не готов был ею делиться с кем бы то ни было.
Он посмотрел на неуклюжее тело Улисса – сейчас фиолетовое, с вкраплениями алых пятен. «Баклажанчик» лежал неподвижно, только ритмично подрагивали два внешних щупальца.
«Нет, это вздор. Разумеется, вздор!»
– …настолько ли они разумны, чтобы иметь представление о, собственно, Высшем Разуме? – спрашивал тем временем, поднимаясь из кают-компании, Мартенс. – Вопрос, верно? Вопрос вопросов! – Подчеркивая свои слова, он взмахивал уже погасшей трубкой и хмурил брови.
Заметив Улисса, художник двинулся к нему. На ходу он рылся в карманах, пока наконец не извлек смятый листок и карандаш.
– Ну-ка, приятель! Повторим утренний трюк твоего друга? – Он положил перед моллюском расправленный листок и подмигнул: – Давай!
Утром Атлант на глазах изумленных матросов сам подошел к Мартенсу, когда тот в очередной раз пытался увековечить его образ для науки. «Баклажанчик» как будто позировал, когда же Мартенс присел рядом с ним на корточки, – протянул одно из щупалец и, мягко ухватив за карандаш, потянул к себе… Изумленный художник выпустил карандаш из пальцев, и Атлант принялся водить грифелем сперва по палубе, а когда Мартенс положил перед ним раскрытый блокнот – по бумаге.
