Фильм «Весёлые ребята» Суровцев, как большинство «бывших», не любил. Считал его до крайности пошлым. Его раздражал сюжет, текст песенных куплетов, нарочито эксцентричная игра актёров. Не говоря уже о буквальном скотстве, которое устроили авторы фильма в интерьерах роскошного симферопольского дворца. Даже бесспорный талант Любови Орловой вызывал чувство, близкое к отвращению, из-за её участия в этом, как считал он, советском, пролетарско-крестьянском балагане. Признавал талант композитора, но готов был и его ненавидеть именно из-за того, что он вольно или невольно способствовал внедрению в сознание зрителя идей, не имеющих, по мнению генерала, никакого отношения к искусству как таковому.
А ещё в Томске Суровцеву доводилось встречаться с автором сценария этого фильма. Где, интересно, он сейчас? Жив ли, поражённый в правах, сосланный в город заведующий литературной частью Томского театра драмы Николай Эрдман? Или же расстрелян на Каштачной горе, за городом, как недавний актёр того же театра бывший князь Владимир Голицын? Смотреть на актёра-аристократа, выступавшего на сцене под фамилией Алвегов, в тридцатые годы ходил весь город…
Нам песня строить и жить помогает.Она как друг и зовёт, и ведёт.И тот, кто с песней по жизни шагает,Тот никогда и нигде не пропадёт, —
продолжал петь артист.
«До чего же неприятный голос, к тому же с характерным одесским выговором», – продолжал злиться Суровцев. «Похабный голос» – наконец-то нашёл он ему характеристику. И от этого почему-то сразу же успокоился. «Да бог с ним, с Утёсовым. Понятно, что это не Шаляпин и не Собинов. Даже не Вертинский», – решил он. И пусть ему совсем не легко было «на сердце от песни весёлой», которая «скучать не даёт никогда» и с которой якобы «дружат деревни и сёла», а также «дружат большие города», но он видел, что молодой жене эти песни «и строить, и жить помогают».
И сама она, заканчивая уборку, была похожа на героиню первой отечественной музыкальной кинокомедии. А что до него, так не для него подобные фильмы снимаются и пишутся такие песни. Патефон между тем опять разбрасывал по квартире звуки танго:
Любовь нечаянно нагрянет,Когда её совсем не ждёшь.И каждый вечер сразу станетУдивительно хорош, и ты поёшь…
Глядя на Ангелину, можно было подумать, что она всю жизнь жила в этой квартире. «Это вообще, вероятно, свойство нового советского поколения – везде чувствовать себя как дома», – подумал Сергей Георгиевич.
Звонок или стук в дверь в то время были явлениями многозначительными. Люди не ждали ничего хорошего от неожиданных визитов. Слишком часто это мог быть дурной знак и предвестие дурных вестей.
– Возможно, это телефонисты. Мне обещали сегодня-завтра поставить телефон, – поспешил успокоить Суровцев жену.
Это не помешало ему вспомнить, что он не вооружён. Уже полгода, как они с генералом Делорэ получили личное оружие. Сначала они хотели сдать свои пистолеты на хранение коменданту, но потом, посоветовавшись, оставили их в сейфе в своём кабинете. Им было неловко перед не восстановленными в воинских званиях и безоружными подчинёнными. Хотя они с Делорэ уже проводили в Генштаб и в действующую армию пять человек. И все они получили не только личное оружие и отобранные при арестах награды, но и очередные звания.
Трое из их числа таким образом отправились продолжать службу генералами. Предварительно подписав документы с самыми угрожающими формулировками о неразглашении условий содержания в тюрьме и о своей работе в Особой группе маршала Шапошникова.
– Товарищ генерал-лейтенант, – докладывал прямо на лестнице посыльный, – вам донесение от коменданта объекта.
– Войдите, – приказал Сергей Георгиевич и закрыл дверь за пришедшим.
Он вскрыл опечатанный конверт. Быстро прочитал донесение.
– Ждите меня в машине, – приказал он чекисту.
Закрыв дверь, прошёл из прихожей в зал. Несколько секунд молчал, глядя себе под ноги. Поднял глаза на Лину. Точно предупреждая её вопрос, который, впрочем, она не задала, тихо проговорил:
– Скончался Михаил Иванович Делорэ. Упокой, Господи, его душу, – перекрестившись, добавил он. – Я на Пречистенку. Когда вернусь – не знаю. Ты дождись связистов. А мне предстоят горестные хлопоты. Думаю, и другие заботы организационного характера. Что ещё? Если сегодня поставят телефон, звони.
Не прошло и десяти минут, как служебный «опель» въехал в ворота объекта на Пречистенке. По ступенькам крыльца особняка быстро сбежал комендант.
– Товарищ генерал-лейтенант, как договаривались. Я сразу вам посыльного послал, – без уставного доклада быстро говорил комендант. – Вот оно как. Вроде и ждали, а всё равно неожиданно… На обед Михаил Иванович не ходил. Попросил принести чаю в кабинет. Я ещё предложил ему чего покрепче… Отказался. Вот. А потом бежит мой и говорит: «Кажись, генерал помер». Я в кабинет. Точно. У стола лежит на полу. Я сразу за вами послал.
– Где он сейчас? – спросил Суровцев.
– Я приказал вниз перенести. В зал заседаний. Какие приказы будут? – обеспокоенно продолжал комендант.
– Займитесь пока гробом, крестом или чем там…
– Тумбочкой, – подсказал чекист.
– Словом, всем, что касается похорон. Я так понимаю, что вопрос установления факта смерти вы решите без вмешательства милиции и гражданского врача?
– Так точно.
– Вот с этого и начните, – не останавливаясь, на ходу приказывал Суровцев. – Вашему начальству сообщу.
– Никого нет на месте, – невольно проговорился о тщетных звонках в НКВД взволнованный комендант. – Праздник всё же…
– Я найду, – со вздохом ответил Сергей Георгиевич. – Что личный состав?
– Переживают…
– Объявите построение.
– Где?
– В зале.
– Есть!
Сняв фуражку, Суровцев вошёл в зал, названный комендантом залом заседаний. Причиной такого названия была небольшая сцена. Точнее эстрада. На ней обычно едва помещался длинный стол для президиума. Раньше здесь стоял рояль, перенесённый по приказу Делорэ в столовую.
На красном заднике сцены красовались соединённые в один общий барельеф картонные профили Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. Стулья сюда приносились из столовой. Сейчас в пустом зале на столе, спущенном со сцены, застеленном красной материей, ногами к выходу лежал покойный. Каблуки его сапог оказались заметно стоптанными внутрь. Суровцев никогда не замечал, что Михаил Иванович при жизни косолапил, как большинство кавалерийских офицеров русской армии.
– Ну вот, Михаил Иванович, и отмучился, – вполголоса то ли Делорэ, то ли самому себе сказал Суровцев, подойдя к покойному.
Необходимости в пятаках на глазах и в повязке, стягивающей подбородок покойного, не было. Кто-то лишь связал бинтом скрещенные на груди руки генерала. Лицо Михаила Ивановича казалось просветлённым. Спокойные глаза уснувшего человека. Исчезли косые морщины на щеках, которые иначе как морщинами боли и не назовёшь. Чуть заострились нос и подбородок. Но самое удивительное было то, что на губах усопшего была лёгкая улыбка. «Точно Бога увидел», – подумал Суровцев.
В зал молча, стараясь не греметь сапогами, входили командиры – личный состав Особой группы. Все без знаков различия, в одинаковой командирской форме. Все перепоясанные ремнями, но без портупей. Без головных уборов. Разным был только возраст входящих. Всего собралось двадцать человек. Суровцев положил на стол рядом с Делорэ свою фуражку, обратился к одному из вошедших – вероятно, старшему по званию:
– Командуйте, Василий Егорович.
– Взвод, – чуть нараспев и негромко произнёс предварительную команду седой командир, – в две шеренги становись!
Командиры без суеты и почти без шума выстроились в две шеренги.
– Равняйсь! Смирно! Равнение на середину! – продолжал седовласый командир.
Через левое плечо он повернулся «кругом», чётко, но не слишком гремя сапогами по полу, строевым шагом подошёл к Суровцеву. Продолжил ни тихо, ни громко:
– Товарищ генерал-лейтенант, личный состав Особой группы по вашему приказанию построен. Исполняющий обязанности ответственного за работу с личным составом Кудрявцев! – закончил он свой доклад.
– Вольно! – скомандовал Суровцев.
Повернувшись лицом к строю, Кудрявцев продублировал команду:
– Вольно!
Точно потеряв невидимую внутреннюю опору, строй чуть качнулся и замер, стоя по команде «вольно».
– Разрешите встать в строй? – спросил Кудрявцев.
Суровцев чуть кивнул. Молча прошёлся вдоль строя, глядя себе под ноги, не поднимая головы. Вернулся на прежнее место.
– Есть минуты, когда слова теряют цену, – почти на выдохе произнёс он, вглядываясь в лица подчинённых. – Потому и говорить не хочется. Но и промолчать не могу. В силу известных вам причин может случиться так, что мы не сможем даже проводить своего командира в последний путь. В этом мы такие же простые солдаты, что приняли бои на границе в первые дни войны. И наши потери – потери тоже боевые. И вклад наш в грядущую победу, как и тех простых безвестных командиров и рядовых, уже и сейчас неоценим. Другое дело, что перемены в русской армии вряд ли свяжут с нашими судьбами и именами. Но от этого наша лепта не становится меньше. Оболганное понятие «честь имею» уже незримо возвращается в военную среду. И сегодня я хочу признаться в том, что не сразу поверил Михаилу Ивановичу, что такое возможно. Должен запоздало извиниться перед ним за свою неправоту. Простите, Михаил Иванович, – тихо произнёс он, повернувшись к покойному.
