– Как мало ты его знаешь! – фыркнула Луиза и прошла мимо.
Габриель философски пожала плечами и отправилась к себе. Ее не волновало дурное расположение духа англичанина, пока он соблюдал дистанцию. Габриель невольно вздрогнула, вспомнив, что у него были и другие непостижимые настроения, которые она считала гораздо более опасными, чем простое выражение гнева.
У себя в комнате Габриель обнаружила Бетси, приставленную к ней камеристку. Девушка полюбила Бетси, в немалой степени потому, что та окружила ее слепой любовью. Словно наседка с птенцом, Бетси упрашивала, приказывала и, когда ничего не помогало, стыдила Габи, заставляя выполнять, что положено. Габриель не имела ничего против грубоватой материнской заботы, которой окружала ее камеристка.
Когда Бетси начала готовить полотенца и сооружать загородку напротив огромной медной ванны, Габриель насупила брови.
– Я принимала ванну вчера, – запротестовала девушка.
– От тебя воняет рыбой, – ответила Бетси, даже не взглянув в ее сторону, и попробовала локтем температуру воды.
Поднеся к носу обнаженную руку, Габриель осторожно принюхалась.
– Совсем чуть-чуть, – сказала она, – и что из этого? – На этот раз девушка вспомнила, что плечами пожимать не нужно. – Ты же сама намазала меня этой противно пахнущей мазью. – Улыбнувшись, Габриель продолжила: – Возможно, вблизи от меня не слишком хорошо пахнет, но зато моя кожа стала нежной, как у младенца. Даже мозоли на руках начали сходить.
Именно это было главной причиной, по которой Габриель продолжала каждый вечер натираться омерзительно пахнущей мазью Бетси. Утром приходилось часами проветривать комнату, настолько сильным и стойким был запах рыбьего жира.
– Все может быть, – промолвила Бетси с озорным огоньком в глазах, – но теперь господин дома. Ему не понравится, что от его подопечной несет, как от бочки с рыбой.
Камеристка подошла к Габи и с видом, не допускающим возражений, освободила ее от одежды. Бетси внимательно осмотрела обнаженную кожу девушки, словно, подумалось Габриель, выбирала гуся пожирнее для рождественского ужина.
– Твои раны хорошо заживают, – заметила камеристка и усадила девушку в ванну. – Мазь отложим до вечера. Но помни: утром, когда будешь умываться, смой все.
– Можно мне хотя бы натереть ею руки? – спросила Габриель, разглядывая как раз эту часть своего тела. – Смотри, Бетси, – сказала девушка, протягивая руки, чтобы камеристка могла их рассмотреть, – Они становятся гладкими и мягкими, словно палтус.
– Ага, и воняют точно так же! Послушайся меня, оставь мазь до вечера.
Следующие несколько минут Габриель отдавалась чувственным наслаждениям, купаясь в благоухающей ванне.
– Знаешь, он в ужасном настроении, – промолвила наконец девушка.
– Кто?
– Англичанин.
Бетси нахмурилась.
– Герцог, – быстро поправилась Габриель.
– Господин никогда не бывает в дурном настроении, – промолвила Бетси тоном человека, сведущего в этих делах.
Габриель погрузилась в задумчивое молчание, вспоминая случаи, когда англичанин проявлял такую дикость, которой постыдился бы и медведь с больным зубом.
Завершив омовение, Габриель послушно позволила вывести себя из ванны. Бетси завернула девушку в широкое полотенце и отвела к кровати, где в очередной раз осмотрела многочисленные порезы и ссадины, которые Габриель получила, падая с утеса. Терпеливо ожидая, пока камеристка закончит осмотр, Габриель решила сама оглядеть служанку.
Насколько могла определить Габриель, Бетси было больше сорока, но она была младше Маскарона – впрочем, Габриель никогда не умела определять возраст. Кожа у камеристки была желтоватой, но не такой смуглой, как у англичанина, а темные волосы, покрытые домашним чепцом, щедро посеребрила седина. Слуги менялись, а Бетси была сама по себе. Существовал только один человек, чье слово имело для нее какой-то вес, и это был ее господин. Остальные слуги испытывали перед Бетси благоговейный страх потому, что эта женщина прослужила в Данрадене дольше всех. Габриель даже слышала, что, будучи еще маленькой девочкой, Бетси помогала англичанину появиться на свет. Служанка любила англичанина и не позволяла никому говорить о нем плохо. А Габриель была далеко не такой глупой, чтобы поссориться с одним из немногих людей в Данрадене, кто дружелюбно к ней относился. Тем не менее, девушке интересна была причина подобной слепой привязанности, и поэтому она была не в силах хранить молчание.
– Почему ты говоришь, что господин никогда не теряет самообладания? – спросила Габриель, изо всех сил стараясь сформулировать вопрос так, чтобы он не вызвал обиды.
Удостоверившись, что с девушкой все в порядке, Бетси шлепнула Габриель по голым ягодицам и велела одеваться. Затем задумчиво посмотрела на Габриель:
– Я бы очень хотела, чтобы он иногда терял самообладание, – сказала служанка. – Он уже много лет не показывает своих настоящих чувств.
Габриель повернулась спиной, чтобы Бетси могла застегнуть длинный ряд пуговиц на ее платье.
– По-моему, я тебя не понимаю, – сказала девушка через плечо.
Бетси вздохнула.
– Было время, когда он больше был похож на всех нас. Но он закрылся в себе, когда потерял мать и сестру.
Кэм почти ничего не рассказывал Габриель о своей мачехе-француженке и о сестре по отцу. Девушка знала только, что именно этими родственными связями официально объяснялось ее присутствие в Данрадене. Англичанин стал ее опекуном – такую историю он придумал, – потому что она была последней, кто выжил из рода Валькур. Все остальные члены семьи погибли во время революции. Слова Бетси разожгли любопытство Габи. Ей захотелось больше узнать о семье англичанина.
– Что произошло с его мачехой и сестрой? – спросили она.
– Этого никто не знает.
Бетси передвигалась по комнате, складывая влажные полотенца и вещи Габриель.
– Герцог отправился во Францию в девяносто втором году, чтобы привезти мачеху и сестру домой, но их убили в тюрьме. Он выжил. Когда он вернулся в Данраден, я одна узнала его. Господин не улыбался, не смеялся, никогда не терял хладнокровия. Он снова стал таким, каким был в детстве.
Габриель задумчиво впитывала каждое слово Бетси.
– А каким он был в детстве? – спросила девушка.
– Одиноким.
И медленно, сбивчиво Бетси стала рассказывать о детстве Кэма.
Картина, которую нарисовала служанка, тронула сердце Габриель. Девушка думала не об англичанине. Она думала о маленьком мальчике, который остался без матери и, пытаясь смириться с частыми отъездами отца и длинной чередой сменявших друг друга гувернанток, ушел в себя. По сравнению с детством Кэма ее первые годы жизни с любящими родителями показались Габриель раем.
