Для домработницы существует один бог — я и мой сын, двоица, она воспринимает нас двуедино. Наше благополучие, настроение, желания для нее святы. Ире не нашлось места в пантеоне домработницы, не потянула даже на богоматерь. К ней относятся, как к начальнице — с заискиванием, подлизыванием, прореженным перепалками, с которыми бабы строят отношения между собой. Только делает это потоньше, чем местные, сказывается азиатский опыт: прожила в Средней Азии почти всю сознательную жизнь. Она беженка, вдова. Что там было — от нее не узнаешь. Спросишь — сразу цепенеет, смотрит куда-то сквозь тебя и приоткрывает рот, словно передавили горло, не может вдохнуть. Знаю только, что убили ее мужа, а она сама, бросив там все, без денег и документов, на людской милости добралась до Толстожопинска, где жила родня. Без документов она перестала быть человеком, на работу никуда не могла устроиться, а сидеть на шее у родни стеснялась. Она пошла по домам новых русских, предлагая убрать, постирать. Ей отказывали, боялись, потому что без рекомендации. А мне бояться некого, поэтому взял сначала приходящей, убедился, что чистоплотная, работящая, достаточно честная и предложил стать постоянной. До сих пор ни разу не пожалел. Ей сообщили, кто я есть такой. Домработница зауважала меня еще больше. Оказывается, во время погромов семьи русских бандитов не трогали. Бандит — он в Азии первый человек. Каждый тамошний начальник — бывший бандит, каждый бандит — потенциальный начальник. Впрочем, так не только в Азии. История показывает, что основателями всех королевских и финансовых династий были разбойники. У меня она немного отошла, но со двора боится выходить, а на рынок, где можно встретить любимых косорылых, ее палкой не загонишь. Ничего, с рынком Ирка более-менее справляется сама, а наследнику престола пока хватает тридцати соток моей усадьбы, расположенной на берегу реки. Соседи у меня — тесть, Шлема, директор «Тяжмаша» и прочие, кто ухватил судьбу за яйца. В народе этот район Толстожопинска называют «Дворянским гнездом».
Иришкин вгрызается зубами в мою грудь, замирает, напрягшись всем телом — и улетает, пульсируя пизденкой. Бабы больше кайфа ловят от ебли, если, конечно, ловят. Мужикам досталась золотая середина. Я отхватываю свой кусок этой середины и скатываюсь с жены. На груди у меня красный эллипс от Иришкиных зубов. Кончая, она должна что-нибудь укусить, иначе скулы будут болеть. Идеальный вариант — меня. Думает, что делает мне так же больно, как и себе, когда в других позах грызет свою руку. Больно — если схватит самую малость, шкуру одну, а Ирка грызет, как калмык дыню.
За завтраком домработница уведомила меня:
— Вэка звонил.
Звонков было несколько, но, по ее мнению, все остальные не заслуживают моего внимания. Вэку она уважает почти так же, как меня. Почти — потому, что я уже почти начальник, а он все еще бандит и им останется. Он бывал несколько раз у меня в гостях, делал одолжение. Предпочитает встречаться в местах попроще, где козырными считаются нахаловские манеры. В этом отношении деньги его не испортили, в смысле, не облагородили. Обычно он звонит, забиваем стрелку. По телефону деловые разговоры не ведем: на береженую жопу хуй не стоит.
— Сказал, что он у какой-то Светки, — продолжает домработница, поставив перед Ирой лишь чашку кофе.
Моя жена с утра худеет, а по вечерам наверстывает упущенное. Она улыбается услышанному. Светка — это бывшая Шлемина забегаловка «Светлана», переделанная в двухэтажный ресторан.
— Что там по телику? — спрашивает жена.
— Ничего, — отвечает домработница и объясняет, что это значит: — Балет «Лебединое озеро» по всем каналам.
Она уходит на шум в детскую, где мой сын познает мир, разрушая его.
«Лебединое озеро» — кремлевский похоронный марш. Уж не Горбачев ли загнулся? Звонит телефон и я, изменяя принципу не отвлекаться во время еды, подхожу к аппарату, снимаю трубку:
— Да.
— Ты скоро будешь? — спрашивает, не поздоровавшись, Шлема.
— А в чем дело?
— Ты телевизор смотришь? Или радио хотя бы иногда слушаешь? — ехидно интересуется он.
— Очень иногда, — отвечаю я. — Бросай свои жидовские штучки и отвечай, когда спрашивают.
— Переворот. Пятнистого скинули. Опять социализм банкует, — четко докладывает Шлема.
Оказывается, на этот раз под «Лебединое озеро» хоронили зародыш капитализма. Коммуняки было решили разродиться, но потом испугались и сделали аборт.
— Собери вещи, — сказал я жене, — уеду на несколько дней.
— Что случилось? — спросила она, держа у рта чашку с дымящимся кофе.
Я попытался объяснить в двух словах. Потом в двадцати. Все равно не поняла, но вопросов больше не задавала.
— Толик здесь? — спросил я у домработницы.
— В гараже, — ответила она.
Толик — Иркин шофер, но иногда возит меня. Числится само собой в Шлемином кооперативе. Мы с ним пересекались в малолетке, где он тянул трешку за любовь к киоскам «Союзпечать». В корешах не ходили, потому что он был в другом отряде и не на первых ролях. Откинувшись, перековался, женился, настрогал двух пацанят и зажил тусклой бычьей жизнью. Взял я его потому, что Толя не боялся мусоров, зоны, знал, что если попадет туда из-за меня, будет жить лучше, чем на воле, а уж о его семье и говорить нечего.
— Я хотела съездить… — начала было Ирка и заткнулась.
Собиралась она к подружке Галке, нажужжать ей в немытые уши свое отношение к смене власти в стране. Сама она машину не водит. Я пробовал научить, отдавал в автошколу, где с ней занимались сразу три инструктора и у них получалось в три раза хуже, чем у меня. Автомобиль так и остался для нее по сложности на втором месте после утюга. Это у нее наследственное, от мамы.
— А как же я? — вдруг спрашивает она испуганно.
— А что ты? — произношу я, закончив завтрак и вставая из-за стола. — Тебя никто не тронет. Папочка ведь свой для них.
А может, и хорошо, что случился переворот. Засиделся я дома, пора прокатиться по стране, встряхнуться.
— Новости передают, — доложила домработница, выглянув из детской.
Раньше в доме было четыре ящика: в холле, столовой, детской и у нас в спальне. Из столовой перекочевал в комнату домработницы, а из спальни — к Толику. Я редко смотрю, мне жить интересно, а Ирка все делала под него: с сыном возится и смотрит, ест и смотрит, пронося ложку мимо рта, ебется и тоже пялится на экран.
Новые вожди проводили пресс-конференцию. История России повторяется — опять Семибоярщина, но теперь в количестве восьми штук. Вместе весело шагать по просторам, а дневального ебать лучше хором. Любят у нас групповуху. Точнее, группового секса у нас не может быть, только коллективный. У главного ебаря — Янаева — руки ходуном ходили. Не руки, а мечта онаниста. Мне даже обидно стало: не вижу противника! Если твой противник — чмо, значит, и ты не лучше.
— Тебя не тронут, — уверенно повторил я. — И меня тоже.
— Вещи не собирать? Никуда не поедешь? — обрадовалась она.
— Поеду, — огорчил ее.
Местное дурачье, стараясь выслужиться перед новыми властями, доказать преданность, набеспредельничают, загребут всех, кого боятся и кому завидуют, а в нашу судебную систему только попади: прав, виноват — ничего никому не докажешь, останется надеяться на удачливость: повезет-не повезет.
Я поднялся в кабинет, наштыбовал кейс до отказа башлями. Их в доме стало столько, что даже домработница не ворует. Сперва тягала по мелочи и покупала моему сыну игрушки. Теперь их скопилось в несколько раз больше его веса и объема, ломать не успевает. Трудное детство.
Домработница предупредила Толю и он ждал меня в моей машине. У меня единственный в городе и, наверное, в области «шестисотый мерс». Ира и все соседи по «Дворянскому гнезду», а также Анохин и кое-кто из братвы передвигаются на «вольво» — любимой машине совковых хозяйственников. Шлема приобрел их оптом, очень дешево, и распределил между нашими в натуроплату. Толя балдеет от «мерса», следит за ним, как за собственным. По его соображениям когда-нибудь мне захочется иметь новую машину, эту я отдам жене, а Толе достанется «вольво». Потом я захочу еще новее — и «мерс» его. Скорее всего, так оно и будет. Почему бы не привязать Толю покрепче, ведь он из той редкой породы людей, которые любят возвращать долги.
— На вокзал? — спросил он, забирая у меня черный кожаный чемодан, натрамбованный барахлом.
Когда-то пытался объяснить Ире, что мужики в дорогу берут только самое необходимое, но она по-бабьи положила все, что может пригодиться. Я это предвидел и предупредил, что возьму всего один чемодан, а то бы и в пять не уложилась.
А Толя сообразительный парень. Знает, что я предпочитаю летать самолетом, но догнал, что сегодня поеду поездом, не буду оставлять лишний след.
— Сначала в «Светку», — ответил я, садясь на заднее сиденье. Стекла тонированные, лишь с близкого расстояние разглядишь, сидит кто-нибудь сзади или нет. — Проверь, не на кукане ли?
