— Я восхищен вашим мужеством, мадам, я ослеплен… — забормотал философ.
— Это очень некстати, доктор Либерсмут. Сегодня глаза вам будут очень нужны.
Она закуривает. Доктор философии, не стыдясь, ловит ртом выпускаемый ею дым. Лицо его блаженно.
— Вы давно не курили, господин доктор?
— О, мадам, pendant quelques mois. О, благодарность и благодарность… Нет, нет, не более трех. Какая прелесть! Конечно, Болгария?.. Нет, что вы? Серьезно? Мгм… Прелестно… Я сохраню мундштук. Первая советская папироса, выкуренная мною… И столько экзотики… Жоржьен!.. Она околдовала меня своим фимиамом… Вполне серьезно… Мадам тоже жоржьен?
— Нет, я не грузинка, я русская. Прощайте. Итак, между пятью и шестью.
— Я весь ожидание, мадам.
Раненые шли довольно густо. Пробка, устроенная снайпером-одиночкой, долго держала их где-то в пути, они донельзя устали и обессилели; тем необходимее был им сейчас этот неожиданный пункт помощи на полдороге между батальоном и полком, когда снайпер покинул свою позицию и путь был освобожден.
У цинковых баков для мусора, на высокой палке, уже торчал транспарант, гласивший:
«Гошпиталь до 25 человек».
Либерсмут стоял на приеме. Доктор Гобошек (венский чех) и доктор Иоганн Баллеш (венский мадьяр) перевязывали. Фрау Зельцер, сербка, жена скрипача из Народной оперы, была переводчицей. Разысканные Фросей, приступили к работе две медицинские сестры из армейской группы усиления.
В дальних комнатах уже раздавались звуки патефона.
— Самое главное, мадам, чтобы нас не бомбили, — вздрагивая всем телом, как собака, которую замучили блохи, сказал Либерсмут, провожая Гореву по двору. Они как раз проходили мимо этих проклятых мусорных ящиков, пристрелянных снайпером еще с утра.
— Это не самое главное, доктор Либерсмут. Самое главное, чтобы вы стали людьми.
— Pardon? Простите…
— Людьми, людьми.
— Ах, да! Будем, мадам, будем. Пусть нас только не бомбят, мы будем кем вам угодно. Это Вена, мадам, что мы хотите! Вена! Нравы более музыкальны, нежели суровы. Климат мягок, но капризен, женственен, не так ли? Он влюбляет в себя, этот прекрасный климат, и без Вены уже тяжело, как без… вы понимаете меня, мадам… как без дорогого существа. Не так ли? И потом — эти beaux arts, эти искусства, а? Без них нельзя. Они — в составе воздуха. Хотим ли, не хотим, но пляшем… О, мадам, не смейтесь!.. Мы пляшем веками. Это уже tradition. Простите. Да, да понимаю…
А в конце дня она сидела за броней самоходки. В соседней дивизии, прорвавшейся почти в самый центр города, в лабиринт узких и, как колодцы, глубоких улиц, был ранен командир головного полка Голышев, и ей позвонили, чтобы она взглянула на него, потому что он отказывался уходить в госпиталь. Она находилась недалеко от него. Но то, что по карте значилось рядом, в жизни было разделено сражением.
Самоходка мчалась сквозь огонь пожаров и ожесточенную стрельбу пулеметов.
Горева, сидя спиной к водителю, видела только отрезки улиц, оставляемые за бегущим орудием. Город не очень нравился ей. Улицы были отлично вымощены, но узки, мрачноваты и пыльны. Зелень почти не замечалась. Здания дымчатого цвета не казались красивыми. «Где же хваленый венский уют?» — все время спрашивала она себя. На тротуарах стояли ряды носилок с мертвыми немцами. Должно быть, их куда-то несли и на полдороге бросили. Регулировщик, стоящий на коленях под прикрытием зенитки, прокричал:
— Не доктора везете?
— Доктора, доктора… Поберегитесь — раздавим.
Она спрыгнула еще на ходу. Ее подхватили подмышки и кто-то потянул за хлястик шинели.
— Осторожней, пожалуйста. Шестнадцать ступенек вниз. Тут наш ка-пе.
Зажмурившись на мгновение от ослепительного света, она невольно приостановилась на пороге, заметив, что в комнате очень много людей. Кто-то кланялся ей, но она никого не узнала. Смутившись, она вполголоса произнесла, ни на кого не глядя:
— Попрошу лишних выйти.
Никто не двинулся с места. Она догадалась, что ждут ее слова о состоянии майора.
Врач, наложивший повязку, понурившись, сидел у кровати раненого. Ему было не более двадцати пяти лет, и у него был страшно растерянный вид.
— Здравствуйте, майор, — она положила свою руку на желто-бурую потную ладонь Голышева, сразу же угадывая, что раненый потерял много крови, устал и нервничает. — Что произошло?
Молодой врач, пощипывая подбородок, доложил:
— Осколок в легком. Немедленно эвакуировать, по-моему.
Лицо Голышева и главным образом глаза его были между тем ясные, бодрые.
— Эвакуировать? Каков пульс, температура?
Врач подал ей небрежно заполненный листок данных. Читая, она сделала удивленное лицо.
— Только и всего?
Осколок торчал, очевидно, не в легком, а между ребер, но она понимала, что Голышева все равно нельзя эвакуировать в то время, когда его полк дерется за центр города.
Она поглядела в глаза Голышеву. Он заговорщицки подмигнул ей.
— Не будем торопиться, — сказала она, будто ничего не заметила. — Голышев, кажется, не так уж плохо себя чувствует, не стоит его травмировать. Где у вас тут телефон? Я позвоню, что на некоторое время останусь у вас.
— Наши условия настолько примитивны… — с подчеркнутой значительностью в голосе сказал врач, — что в интересах товарища майора…
— Проводите-ка меня к телефону, — прервала его Горева вставая.
Дорогу ей преградил какой-то толстый угрюмый полковник.
— Вы поосторожней, милая барышня. Тут требуется особое внимание, Голышев не со вчерашнего дня на фронте. Я буду звонить профессору Спасскому.
— Мне решительно все равно, с какого дня Голышев и даже вы сами на фронте, хоть с сегодняшнего. А я сама, кроме того, не милая барышня, а подполковник. И, наконец, извольте покинуть эту комнату, потому что вы мне мешаете работать, а профессору Спасскому я позвоню сама.
И она первая вышла из комнаты.
— Где тут у вас телефон?
Она вышла при всеобщем молчании и долго блуждала по коридорам, которые все более углублялись куда-то вниз. Ее никто не пошел проводить, и это разозлило ее до слез. Вдруг тихо приоткрылась дверь впереди. Горева бросилась туда и — оцепенела. Перед ней стояла широченная фигура в черном, с каким-то белым накрахмаленным коробком на голове и с четками в руках. Обе женщины так перепугались от неожиданной встречи, что не могли сказать ни слова.
Вдруг монашка прыгнула в сторону к двери, приоткрыла ее и, как привидение, исчезла за нею. В коридоре между тем раздались голоса — Гореву искали. Несколько человек окружили ее.
— Вы прекрасно всех нас проучили, Александра Ивановна, — сказал высокий худощавый подполковник из армейской разведки, старый знакомый Горевой. — Но звонить в дивизию, на мой взгляд, не стоит.
— Пойдемте, доктор, пойдемте, — стали уговаривать ее и остальные.
— Вы, дорогие товарищи, пожалуйста, оставьте меня с. Голышевым.
— Вы думаете — все же лучше не увозить?
— Уверена. Зачем трясти человека, а главное — зачем увозить из полка накануне победы… Уходите, милые, уходите. Пожелайте ему всего доброго — и чтобы я вас больше не видела!
Она вернулась в комнату Голышева.
Полковой врач с детской настойчивостью бил себя руками в грудь, обращаясь к раненому:
— Да ведь режим — это не то, что вы думаете, Климентий Павлович, это не четыре раза есть и поменьше курить, это…
Тут он обернулся к Горевой.
— Утку отвергает, вы подумайте! А уж о судне боюсь и сказать, — сказал он с ужасом.
— У нас в полку никого нет, чтобы за мной горшки убирать, — горячась, сказал, не слушая своего врача, Голышев.
В комнате опять уже было много людей.
Горева сказала безапелляционно:
— Судно за вами свободно может выносить одна из здешних монахинь. Возьмите переводчика, — добавила она, обращаясь к молодому врачу, — и быстренько договоритесь с монашками.
Голышев, забыв о ране, приподнялся на руках.
— Погодите, с какими монашками? Я тут почти сутки, — он вопросительно взглянул на адъютанта.
Горева рассказала о своей встрече в коридоре. Подполковник из армейской разведки выскочил в коридор, за ним заторопился адъютант Голышева, остальные стали оживленно обсуждать неожиданное открытие Горевой.
— Вы куда-нибудь спешите? — после некоторой паузы спросил ее Голышев, когда они остались одни.
— Мне хотелось быть сегодня в дивизии Короленко.
— Побудьте со мной. Честно скажите — мое положение того-с?
— Судя по вашему общему виду, положение отличное. Только вот что, майор, сейчас я веду сражение. Хорошо? Доверитесь?
— Как солдат солдату.
— Ну и отлично.
Ранение Голышева было не опасным, хотя и довольно тяжелым, и Горева несколько раз подумывала о возвращении в дивизию Короленко. Но она так устала, что не находила сил для сумасшедшей гонки по горящим улицам в жестком, грохочущем корпусе самоходки.
