Джуниор подъезжает, выбирается из машины и смотрит на дверь, где висят в ряд двенадцать енотовых хвостов. Затем он говорит:
— Два хвоста пропали, верно?
— Угу, — подтверждает один из старых добрых чуваков и тяжело вздыхает.
Повисает молчание, а затем другой старый чувак высказывает предположение:
— Кто-то их спер.
— Послушай, Джуниор, — спрашивает первый чувак, — а та твоя собака еще не вернулась?
— Пока нет, — отвечает он.
Тогда второй чувак интересуется:
— А ты ее ищешь?
— Я так прикидываю, она сама вернется, — говорит Джуниор.
— У меня точно так же енотовидная собака ушла, — продолжает старый добрый чувак. — Они никогда не возвращаются. Однажды я стоял вот тут, неподалеку, а та собака как раз бежала вон оттуда вон туда. Клянусь, не было похоже, что ее енот потрепал. Нет, дело тут было в чем-то другом. Должно быть, гм-она так и сяк покрутилась, но все ж таки убежала.
Джуниор проходит внутрь, берет себе банку «кока-колы» и срывает с нее колечко — точно так же, как делают все посетители магазина Андерсона. Так, по крайней мере, выглядит со стороны. В низине царит мертвая тишина, если не считать того, что время от времени, спускаясь по дороге с гаревым покрытием, скрежещет чей-нибудь автомобиль. Одна енотовидная собака у гонщика действительно пропала. Но у Джуниора по-прежнему осталась еще уйма черно-бурых псов…
…Их зовут Рок, Уайти, Ред, Бастер, Джипси, и Джуниор держит их в небольшом загоне на задворках того старого каркасного дома. После многочисленных драк с енотами морды собак буквально исполосованы шрамами. Через всю спину Джипси идет один капитальный порез: подралась невесть с кем еще. По лужайке мимо нас гордо вышагивает красный петух. Немалых, надо сказать, размеров петух. Ширли, одна из двух младших сестренок Джуниора, исключительно прелестных девушек, склоняется у забора, выпалывая сорняки. Энни-Мэй сейчас в доме вместе с миссис Джонсон. Ширли аккуратно ставит на крыльцо радиоприемник. Сначала из него голосит группа «Фор Сизонз»: «Рассвет! — ах-х, ах-х, ах-х!» Затем идет уйма электронных вжиков, бзиков и пшиков, после чего надрывно вопит диск-жокей: «Да-а, да-а, малыш!» Это радиостанция «Даблью-ти-о-би», вибрирующий материнский голос Уинстон-Сейлема, что в штате Северная Каролина. Звучит она совсем как «Даб-лью-эй-би-си», что в Нью-Йорке. Матушка Джуниора, миссис Джонсон, крупная и очень добродушная женщина, выходит из дома и говорит:
— Видели вы хоть раз что-нибудь подобное? Новая мода: выпалывать сорняки под разную чепуху из радиоприемника.
Отец Джуниора — сэр Роберт Гленн Джонсон; он и построил этот каркасный дом лет тридцать пять тому назад — прямо здесь, где кончается гравийная дорога и начинается лес. Дорога просто исчезает в лесу на склоне холма. В доме имеются гостиная, четыре спальни и просторная кухня. Гостиная вся заставлена гоночными трофеями Джуниора. Та же участь постигла и пианино в комнате Ширли. Здесь Джуниор родился и вырос вместе с двумя старшими братьями, Элом Пи, самым старшим, и Фредом, а также со старшей сестрой по имени Рут. Неподалеку от дома я вижу мужчину, идущего за мулом с маленьким плужком. Оказывается, это и есть Эл Пи. Джонсоны по-прежнему держат этого старого мула, чтобы вспахивать грядки под овощи. И везде, в какую сторону ни глянь, виднеется кольцо лесов и гребней холмов. Я интересуюсь у хозяина: ну так как насчет этих лесов, где, по словам Вэнса Пакарда, одолевая гребни холмов, вечно крадутся агенты по сбору налога на алкоголь, где старые добрые чуваки проламываются через подлесок, убираясь подальше от винокурни, где добрые старые чувихи внезапно начинают «кликать коров» по всем низинам — это у них условный сигнал, означающий: «Они идут?..»
Джуниор машет рукой в сторону холмов и говорит:
— Я бы сказал, что все тут в радиусе пятидесяти миль вокруг в то или иное время занимались «виски-бизнесом». Когда мы еще были детьми, казалось, что все наши соседи замешаны в этом деле. Честно говоря, я сам и два моих брата немало поработали на транспортировке. Насколько гм-мы тогда понимали, это был просто бизнес — ничем не хуже любого другого. Здесь кхе-просто стоял вопрос выживания. Во времена Великой депрессии местному народу приходилось либо заниматься этим, либо умирать от голода. Все это гм-дело вовсе не было каким-то гангстерским типом бизнеса — ничего такого. Ни один из тех чуваков, которые здесь с «виски-бизнесом» связывались, никогда не причинял другим никакого вреда. Если кого-то ловили, кхе-он никогда не пытался кого-нибудь там пристрелить или сделать что-то еще в таком роде. Если поймают, тяни время, — вот в чем был весь фокус. Это был просто гм-бизнес, совсем как любой другой бизнес. Вот, например, когда мы с братьями по ночам выезжали на дорогу, гм-мы тогда все равно что молоко возили. Насколько кхе-мы понимали. Нам просто требовалось доставить определенный груз и…
Да уж, молоко возили! Хотя все верно — это и впрямь был бизнес. А по сути — даже часть региональной индустрии, широко распространенной по всем склонам Аппалачей. Однако Великая депрессия здесь совсем ни при чем. Весь этот бизнес начался задолго до нее. Шотландцы с ирландцами обустроились на холмах от Пенсильвании до Алабамы, и они с большим размахом гнали виски с таких давних времен, что никто уж и не припомнит. Поначалу это был просто вопрос экономики. По сравнению с плодородными долинами, на этой холмистой земле посевы всходили на редкость скверно, а если даже человеку и удавалось вырастить тут зерновые, стоимость транспортировки урожая на рынки по ту сторону холмов оказывалась такой высокой, что вся работа попросту не окупалась. Куда прибыльнее было перегнать зерновые в виски и продать уже этот товар. Трения на этой почве с федеральным правительством у местных жителей начались почти в тот самый момент, когда образовалась Республика. В 1791 году Александр Гамильтон установил акцизный налог на виски почти одновременно с ратификацией Конституции. И в 1794 году в горах Западной Пенсильвании разразился «виски-бунт». Вышеупомянутый налог чертовски взбесил фермеров. Тогда федеральные войска числом в пятнадцать тысяч солдат маршем отправились сюда и подавили бунт. Однако почти с самого начала проблема с налогом на виски сделалась символом чего-то гораздо большего. Между восточными и западными районами почти каждого приморского штата издавна существовала вражда. Частично эта вражда была политической. Восточные районы оказывались склонны контролировать законодательные органы, экономику и суды, тогда как западные районы вечно чувствовали себя обманутыми и обделенными. Частично эта вражда была культурной. Жизнь в западных районах оказывалась куда тяжелее. Нормы религии, своды законов и сам образ жизни отличались там особой суровостью. Жизнь же в восточных столицах, казалось, отдавала ароматом Европы и декаданса. В 1786 году на Беркширских холмах Западного Массачусетса разразился бунт Шея — это была попытка сбросить с себя ярмо Бостона, казавшееся ничем не лучше ярма Георга III. До сего дня жители Западного Массачусетса, кто в шутку, кто всерьез, заявляют, что все бы они с удовольствием отделились от «Бостона». А что касается виски, то горцы как раньше гнали, так и сейчас продолжают его гнать. Целые районы Аппалачей стали поясом виски — точно так же, как районы Джорджии, Алабамы и Миссисипи являлись хлопковым поясом. И представители обеих сторон всегда предельно ясно понимали, почему федеральное правительство этому противодействует. Все объясняется очень просто. Дело всегда было исключительно в налоге. Теперь к цене спиртного прибавляется шестидесятипроцентный налог. Но разумеется, сегодня, когда все просто с ума посходили от уважения к науке и здравоохранению, федералам гораздо легче убедить народ в том, что они страдают от бутлегерского виски, потому что этот напиток опасен, ядовит, он убивает и слепит людей. Статистика в таких случаях обычно бывает ложной.
Истинная правда, впрочем, состоит и в том, что бутлегерство испокон веку было нелегальным. И данный факт всегда оказывал на пояс виски особое побочное воздействие. Люди на западе и так уже были достаточно изолированы — как географически, горами, так и демографически, за счет сильных клановых уз, ибо все они были одного и того же происхождения, шотландско-ирландского. А занятие самогоноварением способствовало еще большей их изоляции. Им всегда приходилось осторожно вести себя со всеми, кто к ним приходил. До сего дня существует множество низин, где, если ты туда заедешь и спросишь какого-нибудь старого доброго чувака о ком-нибудь, он непременно скажет тебе, что никогда в жизни об этом малом не слыхал. А затем, в следующую же минуту, когда ты назовешься и объяснишь, зачем тебе нужно того малого видеть, если старый добрый чувак тебе поверит, он совершенно внезапно скажет: «A-а, так вот о ком ты, значит, толкуешь. А я-то сперва не расслышал…» В связи со всей этой изоляцией горцы начали приобретать определенные характеристики, которые сегодняшние скрытные цивилизации обычно связывают с племенами. У этого народа существует сильное чувство семьи, клана и чести. Из-за расхождений по вопросам чести люди здесь запросто могут начать резать и стрелять друг в друга. А физическая отвага! В этом плане они почти как средневековые турки.
