24
Барановский встретил меня настороженно, видно понял, что я пришел за деньгами. Да я и не скрывал этого.
— Ким, гони капусту, дело сдохло.
— Как сдохло? — расширяет глаза до предела Ким. — Я столько бегал…
— Ну да, прямо значкист ГТО, когда не придешь, вечно ты дома.
— Зато дело туго знаю.
— Тогда поведай, что ты выяснил.
— Пока ничего, но ведь так мало времени прошло, тебя что скипидаром смазали?
— Уксусом. Там для тебя тоже доза есть. Короче, дело сдохло. Ты все понял?
— Не понял, — не сдается Ким, — я тебе не мальчик, чтобы порожняком ходить.
— А если не порожняком? — расщедриваюсь я.
— Сколько оставляешь? — ликует победу Ким. Рановато обрадовался, дорогой компаньон. Не зря с тобой лишь дерьмо хорошо наперегонки жевать.
— Могу оставить все. Но мне нужны шмутки, косметика. Можешь заработать на этой операции сколько совесть позволяет.
— Совесть, совесть, — бормочет Ким, капитулируя, — а где эта совесть, ее еще ни одно вскрытие не обнаружило.
Ким роется в своем домашнем складе и постепенно осчастливливает меня французской «неделькой», несколькими наборами парфюмерии.
— Какой размер? — спрашивает, он, копаясь в другом углу прихожей.
— Самый ходовой.
— Сорок восемь… — бормочет Барановский, достает английский костюм для деловой женщины и тут же компенсирует его строгость белыми шортами «Вранглер». — Хватит.
Как ни странно, я тоже считаю, что хватит, и удовлетворенно засовываю эту продукцию в сумку Тэнго. Захлопываю дверь с врезным глазком и покидаю Кима в самый торжественный момент его жизни: сейчас Барановский начнет считать, сколько же он на мне заработал? Потом порадуется и сразу же огорчится, а вдруг можно было содрать больше?
Замок двери заедал, и я твердо решил: в следующий раз обязательно его заменю. Оли дома не было, и мне пришлось самому немного похозяйничать. Придет Оля, а на столе обед, приготовленный заботливым мужиком, который, правда, исчезает надолго, зато добычлив, тянет все в дом, как в муравейник, и если пьет, то в меру, по необходимости. Ровными кружочками поджариваю картошку, разлохмачиваю свинину для биточков молоточком с металлическими пупырышками, добавляю муку, желток, свертываю податливое мясо в трубочку и опускаю на сковороду, не фандю, конечно, но есть можно. Быстрыми рубящими движениями насекаю лук, огурцы, нарезаю помидоры, посыпаю крупной с синим оттенком солью и щедро заливаю, подсолнечным маслом, овощи пускают сок, осталось только заварить кофе и приступить к сервировке стола. Настоящий мужчина должен уметь все, но при этом стараться ничего не делать. И хотя не спал я всю ночь, чувствовал себя на редкость бодро, работал по хозяйству быстро, словно пытаясь загладить свою вину перед Сашкой, матерью, мамой Соней и ее давно умершим мужем, перед Олей, которую я так часто оставляю одну, здесь, в этой квартире в новом районе, где все дома так одинаковы, что мне, выросшему в старом районе города, впору заблудиться.
От мамы я переехал в свою квартиру, когда женился по любви к самостоятельности из расчета шестьсот рублей за квадратный метр полезной площади. Наш медовый месяц не затянулся, несмотря на то, что мы с моей Ларисой переспали даже не для конспирации, а просто от нечего делать. Семейная жизнь быстро разладилась, и уехала моя дорогая жена, получив развод, в город Николаев, где очень скоро устроила свою жизнь и до сих пор, наверное, счастлива в браке с заместителем директора швейной фабрики.
Перебирал я четки прожитых лет, ожидая Олю, так и не выделив ничего существенного, будто легкий весенний ветерок пронесся над зазеленевшей землей, не оставляя следа на ней, так и течет пока моя жизнь к извечному концу, когда наконец-то мы спешащие, прикидывающие, урывающие друг от друга, успокоимся, слава Богу, навеки.
В передней занервничал замок, я быстро встал из-за стола и, когда Оля вошла, гаркнул бодро деланным голосом:
— Прошу к столу, накрытому лично дорогим… — и тут же осекся, потому что Оля была какой-то не такой, как всегда, словно навалилась на нее гора еще не прожитых лет и прижала с силой к нашей грешной земле, что, как не пытайся, распрямиться нет мочи. Я обнял ее, но Оля не пошевелилась, ее руки висели вдоль тела, безучастные к моему порыву.
— Оленька, — пытался расшевелить ее я, — посмотри, что я тебе привез.
Она подошла к столу, тяжело присела возле него и глухо сказала:
— А ты знаешь, я выхожу замуж…
Сказала бы она мне это хотя бы в прошлом году, можно было веселиться. Ведь не раз я объявлял ей: «Выдам тебя замуж за хорошего человека, и ты будешь самой прекрасной из всех моих замужних любовниц». И самое главное, Оля почему-то принимала эти слова, как должное. А теперь вдруг стало как-то не по себе, понял, что теряю ее, что решение это стоило не одной бессонной ночи и главное, вспомнил, как странно вела она себя в прошлый раз.
— И когда ты это решила?
— Я загадала, — не ответила на этот вопрос Оля, — если ты не придешь вчера…
— Вчера! А ты знаешь, что было вчера! Если я тебе скажу правду, ты все равно не поверишь. Ты знаешь, что сегодня я уже мог вполне остыть до нулевой температуры?
— Год назад ты всю ночь прокричал, я сидела возле тебя и думала, что даже мне ты все время врал, потому что страшны были твои слова, произнесенные во сне. Если и во время отдыха человек продолжает ненавидеть…
— Но ты ведь любишь меня, а я тебя, что нам мешает?
— Ты любишь меня… — тихо повторила Оля, — только ты ведь никогда не любил, а теперь, значит, любишь. Разве может любить кого-то человек, который и себя-то не любит? Я люблю, а не люблю тебя — в этом все дело.
— Оля, — кажется, впервые в жизни взмолился я, — давай все забудем, поженимся, я не могу без тебя…
— Раньше мог, приходил, одаривал, как последнюю девку, и исчезал, говорил, что свобода дороже всего на свете и настоящий мужчина с ней не расстанется. Выходит, ты не настоящий, только львом ходишь, а суть какая?
— Оля…
— Не нужно, не продолжай. Я все решила. Ушел твой поезд, не догонишь.
— Оля, давай, ты все еще раз обдумаешь, а завтра я приду, поговорим по-человечески.
— Вот-вот, впервые за все годы ты решил поговорить со мной по-человечески, а раньше, что ж ты, дурак такой, раньше молчал, когда я любила тебя, что скажи слово и без раздумий отсюда вниз головой на тротуар, а теперь, когда все перегорело, прах один в душе, ты пытаешься найти слова убеждения. Поздно, мой хороший.
— Оля, я приду завтра, — пытаюсь унять дрожь в голосе.
— Как хочешь, только ни к чему это. И очень тебя прошу, оставь ключ от этой двери, придешь, я не прогоню, открою, но не больше того.
За моей спиной тяжело захлопнулась дверь с заедающим замком, который, по всему видать, чинить придется кому-то другому. Можно, конечно, найти его, смять в лепешку, но разве этим вернуть Олю? Что придумать, как быть, к чему мне все это, если не будет ее? Почему так по-дурацки устроен мир, что когда один любит, другой еще до ответной любви не созрел, а когда приходит она, то… Поздно, поезд ушел. И вдруг захотелось завыть, обрушить удар на стену парадного, как будто после этого упадет она, увлекая за собой выросшую внезапно стену между мной и Олей. Нет, не внезапно. Эту стену я выложил собственными руками. И теперь об нее хоть головой бейся, хоть всем этим тренированным телом с подскакивающим сердцем, не поможет. Не поможет… Я машинально бросаю взгляд на часы, хотя торопиться мне уже некуда, просто привычка, въевшаяся с годами, постоянно держать на контроле время. Но сегодня я опоздал, несмотря на свою пунктуальность и точный ход механизма, беззвучно отсчитывающего секунды и годы неизвестно зачем прожитой мной жизни. Не зная почему, рву с руки браслет с вдавленными фирменными знаками и швыряю в стену хваленую японскую технику, не боящуюся пыли, воды, ударов; тонко хрустнуло стекло, вмялись в циферблат светящиеся стрелки, остановив навсегда мгновение, когда поезд, ради которого, быть может, только и стоит жить, укатил в неизвестном направлении, куда билет ни за какие деньги, ни по хорошему знакомству не купить. Перрон площадки раздвинулся, подошва нашла отливающий золотом корпус часов и с силой вдавила его в серость цементного пола.
25
Я ехал, плохо разбирая дорогу, и водители встречных машин кричали что-то непонятное, крутили пальцами у висков, пока, наконец, каким-то чудом успеваю затормозить, да так что конек завизжал почти человеческим голосом, замерев в нескольких метрах от коляски с ребенком. Все. Все ли?! Нужно вернуть тебя, Оля, чего бы это ни стоило. Я ведь уже привык иметь все, что хочу, а тут, словно в далеком детстве, забрали у мальчика любимую игрушку. Так любимую или игрушку? Да какая разница…
Выхожу из машины и бреду сквозь город, людей, памятники и площади, сквозь внезапно наступивший вечер и останавливаюсь перед дверью, запомнившейся с давнего детства прибитой снизу фанерной полоской.
