— Подожди-подожди… Ты хочешь сказать, что она будет жить у меня?!
— Ко мне гости из Москвы приехали. Я их у себя расположил на три дня. Откуда ж я знал, что все так получится?.. Но ты не расстраивайся, пока они не я поживу у тебя и присмотрю за ней, так что никаких хлопот тебе это не доставит…
Одной рукой я закрыл себе глаза, а кулак другой засунул в рот и прикусил, чтобы не застонать…
* * *
— У тебя почти ничего не изменилось, — сказал Разумовский, входя в мою квартиру.
— С чего чему-то меняться? — удивился я. — Если моей зарплаты хватает только на смену туалетной бумаги в сортире.
— Папа говорил, что о таких вещах вслух говорить неприлично, заметила мне внимательно прислушивающаяся к разговору девочка.
Вспомнив о ее существовании, я смутился и замялся.
— Понимаешь, — сказал я ей, — я не совсем хороший волшебник… Не то чтобы плохой, но… Скажем так: я долго жил один и отвык от условностей, принятых между людьми…
— А что такое условности?
— Это… Это долго объяснять. Считай, что я волшебник, но большой говнюк.
— Папа говорил, что так выражаться нехорошо.
— К-хм… Мы обсудим это позже. Проходите на кухню, я буду готовить вам обед, а вы будете рассказывать мне, что с вами случилось. Жареный цыпленок с картофелем вас устроит?. Тогда, батюшка, тебе чистить картошку, а я начну разделывать этого рахитичного, умершего от голода цыпленка…
— А как же твоя работа? — спросил иерей, осторожно усаживаясь на жалобно трещащий под его стокилограммовой тяжестью табурет. — Ведь ты сегодня еще работаешь?
— Я собираюсь работать ровно на столько, сколько мне платят. А за такую плату я даже пьяных на улицах собирать не хочу.
— У тебя характер с каждым днем становится все хуже и хуже, — покачал головой иерей. Зачем ты тогда вообще занимаешься этим? Шел бы работать охранником на какую-нибудь стоянку автомашин или в ночной магазин.
— Зачем? Ты спрашиваешь меня, зачем я этим занимаюсь?! Видимо, потому, что мне нравится делать гадости. Самые подходящие профессии для этого: врач, учитель и офицер угро.
— Ты говорил, что он — волшебник, укоризненно обратилась к Разумовскому девочка, а он обычный говнюк.
— Твой папа говорил тебе, что так выражаться нехорошо? — шутливо насупил я брови.
— А ты сам сказал, что так называешься!
— Талантливый ребенок, похвалил я. Главное — быстро обучаемый… Итак, батюшка, со мной все ясно, а вот с тобой следует, наконец, разобраться вплотную. Раз и навсегда. Почему ты занимаешься тем, чем занимаешься?. Только не говори ничего, я попытаюсь догадаться сам. Значит, так ты залез в эту рясу, чтобы вселять в людей силы, да? Чтобы делать их чуточку лучше, капельку чище? Наставлять, делать их помыслы возвышенными, возвращать их души на путь истинный, да?. Так какого же… лешего ты начинаешь мутить воду по любому поводу?! Кто-то из очень древних и слишком умных сказал, что, начиная войну с драконами, сам невольно становишься драконом. Тот, кто воюет, не может нести добро. В войне добра нет. Воин — это сильный, волевой, целеустремленный человек, защищающий свою позицию силой и любой ценой… Одним словом — говнюк!
— Перестань выражаться при ребенке!
— Ребенок уже прекрасно усвоил значение этого слова! Ты знаешь, кто это? — повернулся я к девочке. — Да, кивнула она. — Это ты. — Ну… В целом, верно… А вот с тобой, отче, я все никак не могу разобраться. Ты не находишь, что твоя «произвольная программа» всего лишь потакание собственным прихотям?! Она идет вразрез с христианским учением о непротивлении злу насилием. Образно говоря, ты должен быть психологом души. Теоретиком. Практик — это я. Это моя привилегия — быть говнюком! — я оттолкнул от себя уже разделанную курицу и мечтательно уставился в окно. — Как все были бы счастливы!.. Я — в своем кабинете, работающий ровно на столько, сколько мне платят, ты в церкви, выслушивающий страхи и муки совести негодяев всех мастей и жалобы неспособных постоять за себя…
— А я? — спросила девочка.
Несколько секунд я открывал и закрывал рот, не находя ответа, затем схватил курицу и принялся ожесточенно натирать ее чесноком и перцем, бросая гневные взгляды на подрагивающие от смеха плечи иерея.
— Не обращай внимания на его слова, малышка, — успокоил он ребенка. — Люди часто говорят совсем не то, что думают. Иногда нужны очень большие силы и мужество, чтобы отойти от общепринятых норм, навязанного чужого мнения, и просто подумать о существовании иного выхода, другого пути. И даже если ты делаешь все правильно, но не так, как все, пытаешься не выдать своей доброты и милосердия, считая их слабостью… Вот и дядя Коля стыдится того, что делает, ворчит, упрямится, но и сейчас и всегда он останется… волшебником. Есть разные люди, занимающиеся разными делами: кто-то дворник, кто-то слесарь, кто-то офицер, но если у человека большое сердце и отважная душа, он будет пытаться сделать этот мир чуточку лучше. Так сложился мир, и ОТ этого не уйти.
— Сделать добрее и лучше? — съехидничал я. — бегая и стреляя?
— Каждый по-своему. У зла сто рук, тысячи лиц и миллионы языков, но и у тысячи сердец и множество преданных и душ. Кто-то мыслит, кто-то утешает, кто-то держит меч. Из этих кусочков и складывается великая сила удерживающая мир от погружения в злобу и насилие. Сердце матери, глаза любимой, плечи друга, величие восходов и таинство закатов… Для чего я это делаю? Не знаю… Потому что не могу стоять в стороне. Знаешь сколько я видел этих несчастных стариков и старух, этих матерей лишившихся сыновей из-за войн и жестокости жадных властителей… Все! Я не хочу об этом говорить. Не люблю я говорить об этом. Лучше сделать. Хоть чуть-чуть… А разговоров и так много… Я начистил картошку.
Когда обед был приготовлен и разложен по тарелкам, а мы, с Разумовским молча, расправлялись со своими порциями, девчушка оттолкнула, тарелку, безапелляционно заявив:
— Не хочу! Невкусно во рту жжет!
— Так и должно быть, сказал я. Цыпленок табака должен быть острым от перца, чеснока и прочих приправ. Меня научили готовить его правильно на Кавказе, когда я лечился там после ранения. Это была веселая заварушка…
Все равно невкусно. Я мороженое хочу.
— Да, про мороженое-то мы и забыли… Может, ограничимся яблоками и соком?
— Мороженое! Вы обещали!
Я взъерошил свои волосы и озадаченно взглянул на Разумовского:
— Батюшка, хватай машину и дуй ребенку за мороженым. Ты ее привез, вот ты и бегай. Девочка… Кстати, как тебя зовут?
— Наташа. Мама зовет Натой.
— Ната, ты уж скажи нам сразу, чего ты еще хочешь, а то дяденьки не знали, что к ним в гости придет такая милая, послушная девочка, были не готовы к такой радости, а бегать по десять раз в магазин по ее прихоти… по ее желаниям нам как-то не хочется.
— Я могу съесть три мороженых.
— А не треснет ли… Не заболит ли у тебя животик?
— Нет!
— Батюшка, брось ты, наконец, свою курицу и привези ребенку требуемое. А потом, старый пень, мы с тобой галопом помчимся в ее территориальный отдел и все узнаем… Потому как долго я этого не вынесу! И тише добавил: Этот подарок я тебе не забуду.
Но Наташа услышала.
— Какой подарок? — заинтересовалась она.
— Какой?. Дядя тебе сейчас вместе с мороженым подарок купит. Какой ты подарок хочешь? Куклу? Такого ма-аленького, розовенького пупсика?
— Нет, мне папа привозил таких бо-ольшущих говорящих кукол. С длинными-длинными волосами, длинными длинными ногами и большущими — большущими глазами.
— От такой куклы и я бы не отказался, мечтательно заметил я.
— Батюшка! Кому говорю: бросай курицу и беги за куклой! Ты слышишь, что дите требует?! Я все еще надеюсь за пару-тройку все выяснить, убедиться, что поделать ничего нельзя, и уехать… К козочкам, коровкам… за куклой!
— у меня денег нет.
Я тяжело вздохнул и полез во внутренний карман за отпускными.
— Сколько она может стоить? — поинтересовался я, перелистывая хрустящие купюры.
Иерей подумал и назвал сумму.
— Сколько-сколько?! — подскочил я на месте.
— Бывает дороже, — скромно заметил Разумовский.
Половина моих отпускных перекочевала в огромный кулак иерея.
«Ничего, утешал я себя. Буду скромнее в желаниях… Главное, чтобы на билет туда и обратно хватило… Можно только туда. Да я пешком и по шпалам пойду, лишь бы все кончилось… Ох, батюшка, ох, халявщик!!»
* * *
Но и по возвращении Разумовского сразу нам уехать не удалось. Батюшка умудрился уронить мороженое на пышное голубое платье куклы, поэтому я потратил полчаса, отстирывая платье, и свыше часа на отмывание самой Наташи. Когда с кривой улыбкой Чикатило я, заляпанный мыльной пеной и насквозь мокрый, вышел из ванной, держа в руках закутанную в огромное махровое полотенце девочку, сидевший перед телевизором иерей снизошел до похвалы:
