Холодным зимним утром у ворот остановилась подвода. Укутанный в лисью шубу парень, переминаясь от холода с ноги на ногу, громко и настойчиво забарабанил кольцом по двери.
Из оконца высунулась заспанное лицо старика — привратного инока.
— Чего надо, прохожий? — спросил старик. — По делу, или приюта ищешь?
— Ни то, ни другое. Монаха нашёл в овраге, говорит ваш.
— Монаха? В овраге? — удивился привратник. — В такую-то стужу? Живой хоть?
— Ну, раз говорит, стало быть, живой, — ответил парень.
— Кто ж такой?
— Евлампием назвался.
Ворота, скрипнув, открылись. Привратник, заметно хромая, подошёл к подводе и заглянул под шкуру.
— Брат, Евлампий? — воскликнул старик и повернулся к парню. — Что же случилось с ним?
— Разбойники напали. Избили, ограбили, — начал рассказывать парень и, не обращая внимания на смущение инока, принялся заводить лошадку во двор. — Еле живого подобрал в Курмышском овраге, замерзал уже. Хорошо добрые люди рядом оказались, помогли мне, чем-то растёрли бедолагу, спасли от смерти…
Но проникнуть внутрь обители прохожему не позволили. Из-за стены выскочило несколько человек, среди которых Рыжий приметил двоих отличающихся стройностью тела и отсутствием брюха. Именно таких вот дюжих монахов, вроде тех, что мутили воду в Свищево, он и разыскивал всё это время.
Оттеснив от повозки, монахи вытолкали гостя обратно.
— Обожди здесь, мирянин, — вполне учтиво сказал один из них.
Поворчав для приличия, дескать, нехорошо доброго человека на мороз выставлять, Рыжий принялся утаптывать снег возле ворот. Прыгал, да по сторонам не забывал поглядывать.
Наскоро осмотрев стены, он понял, что скрытно приглядывать за логовом викария не получится. Во-первых, вокруг простирался обширный пустырь, где всякого постороннего человека тотчас заметили бы. Во-вторых, монастырь оказался слишком большим. В нём обитало такое количество братии, что поди, разберись какие из монахов его. Вот те двое, пожалуй. Но как их отследишь?
Замёрзнуть Рыжий не успел. Ворота вновь отворились и совсем другие (вполне себе толстые) монахи вернули повозку и лошадь с благодарностью за проявленную о собрате заботу. Толком рассмотреть двор ему так и не удалось.
— Ничего, — возвращаясь в город, буркнул Рыжий под нос. — Ещё разглядим.
* * *
Алексию, второму человеку в иерархии московской митрополии, было под пятьдесят. То есть, по меркам современников, викарий пребывал в возрасте наилучшем для государственных и церковных дел. В том самом, когда опыт уравновешивает стремления и порывы, но который ещё не грозит обернуться старческим слабоумием.
Просторный хитон скрывал стройное мускулистое тело. Но за обыденной внешностью всё одно угадывался человек незаурядных способностей. И не только физической силы или ловкости, но ума, хитрости, коварства, умения принимать решения и добиваться их выполнения. Тому, кто встречался с Алексием, хватало один раз ощутить на себе его взгляд, чтобы понять это.
Простая одежда не несла каких-либо регалий, подчёркивающих высокую должность. Из всех знаков только золотой перстень с печатью указывал на принадлежность владельца к сильным мира сего. Однако викарий не нуждался в регалиях, его власть и без того не ставилась под сомнение.
Келья, больше походившая на палату князя или боярина, была, тем не менее, обставлена скромно. Ничего лишнего, никаких украшений или предметов роскоши, только то, что необходимо для жизни или работы. Небольшая кровать, укрытая в нише и завешенная грубой тканиной, крепкий стол с семиглавым подсвечником, несколько стульев и множество сундуков, ларцов, коробов, большей частью предназначенных для хранения книг, грамот и писем. В келье всегда было тихо — от всех прочих монастырских строений её отделял маленький закрытый дворик с уютным садиком. Здесь легко работалось.
* * *
В миру Алексия звали Семёном. Он родился в богатой боярской семье, бежавшей из-под власти литовского князя и нашедшей в Москве приют и достойное место при дворе. Настолько возвысился род Бяконтов на новом месте, что крестил мальчика сам великий князь Иван Данилович, прозванный Калитой. Потому, в отличие от родителя, Семён с детства не ведал нужды или притеснений, и ждало его если не безоблачное будущее, то уж во всяком случае, и не прозябание. Он неплохо владел мечом, лихо управлялся с лошадью, нравился женщинам и легко мог бы стать, подобно отцу и братьям, полководцем или думным боярином, приближённым великого князя.
Но больше чем войну и женщин любил юноша природу и одиночество. Родись он в мужицкой семье быть ему ведуном. Иногда он даже жалел об этом, не зная, впрочем, по-настоящему тягот сельского жителя. Старшие пожимали плечами, считая семёновы увлечение детской забавой. Позволяли часто отлучаться в лес одному, ибо знали, что не пропадёт мальчишка. С возрастом, эти его походы стали принимать за чудачество, насторожились, но было поздно. Как-то раз, насладившись лесными голосами и расставив силки на птиц, Семён заснул. И явился ему бесплотный дух
«Алексий! — сказал он Семёну. — Что напрасно трудишься? Ты будешь ловить людей, а не птиц».
Может быть, дух ошибся, и вместо неведомого Алексия явился к боярскому сыну. Может, иная какая путаница вышла. Так или иначе, молодой человек принял новое имя, посчитав себя крестником самого бога. И с тех пор его помыслы и стремления претерпели резкое изменение. Он стал думать только о власти, стал буквально одержим ею.
Да, — размышлял бывало Алексий, — властолюбие это грех. Не такой большой, конечно, как, к примеру, чревоугодие, а всё же грех. Но, видимо, богу он понадобился именно таким вот, с грехом пополам.
Алексий недолго думал. Через несколько дней, к большому изумлению семьи, он ушёл в монастырь. Будучи отпрыском известного и влиятельного рода, он выбрал не простую обитель.
Богоявленский монастырь, хоть и не числился первейшим, но влияние на московские дела оказывал немалое. Его и посчитал Алексий удобным для осуществления своего призвания.
Восхождение на вершину церковной иерархии проходило отнюдь не молниеносно. Долгих двадцать лет провёл он в жесточайших обетах и молитвах, изумляя рвением даже наставников. И, наконец, был отмечен митрополитом, и поставлен заведовать церковным судом и расправой в звании митрополичьего наместника, сиречь, викария.
Вот тут-то он и развернулся в полную силу. Судебные дела и в особенности расправы — это не просто власть, это власть соизмеримая с властью самого митрополита, а то и великого князя, если, конечно, уметь пользоваться положением. А Алексий умел. Многие не самые слабые люди попали к нему в зависимость, стали верными слугами. Долгие годы плёл он свою паутину, охватывая всё больше и больше приходов, городов, княжеств. А скоро его доносчики появились за пределами русских земель — в Сарае, в Константинополе, в Кёнигсберге…
